рассматривает внимательно корешки книг, будто и ее здесь тоже нет. И никакой такой неловкости, судя по всему, точно так же и не чувствует…
А Илья и впрямь ее не чувствовал. Он просто–напросто тихо про себя радовался тому обстоятельству, что Люся–то, оказывается, те же самые книжки читает. Те же, те же, родимые, на полках стоят, что и у них с бабкой…
К литературе у него было свое, довольно трепетное и предвзятое отношение, воспитанное бережно бабкой Норой — на классике в основном. Поэтому предпочитал Илья литературу «верикальную», как он сам для себя ее определил, то есть бессюжетную почти, как движение некое вверх–вниз, от неба до самых глубин, от анализа к синтезу, вроде как ни о чем и обо всем, о главном, глазу невидимом. Остальную литературу – стрелялки–убивалки там всяческие — он считал «горизонтальной» и для себя утомительной, детективно–активный событийный ряд всегда раздражал его своей какой–то суетливостью и коммерчески– алчной направленностью. Теперь, обнаружив на полках Люсиного огромного стеллажа любимые свои «вертикальные» книги, он вздохнул облегченно – слава богу, наш человек…
— Эй, ты чего молчишь? — тихо спросила Люся, нарушив все–таки эту легкую паузу. – В книги уткнулся и молчишь… Ты читать любишь, да?
— Люблю, конечно, – улыбнулся, обернувшись к ней, Илья. Хотя сейчас никто не читает, правда? Не модно. Все только в компьютерные игры пялятся часами. Ты знаешь, я ведь тоже пробовал эксперименту ради – чуть не заболел! Такое чувство потом было, будто мне в мозгах каждую извилину вазелином промазали, все время хотелось по душ залезть и промыть их холодной водой… Даже страшно стало – а вдруг эта дурь из меня уже и не выйдет никогда?
Люся рассмеялась легко. Захотелось почему–то подойти и потрогать–погладить его белые длинные, слегка вьющиеся, как у малого ребенка, волосы. Он и впрямь был похож на ребенка. Или на непуганого лесного олененка с влажными и наивными очами, в которых переливалась, мелькала временами грустная, пришедшая уже взрослость – притягивающая, останавливающая взгляд. Будто не хотела грубая мужская порода входить–поселяться в этом мальчишке, оттягивала время, жалела его и вздыхала – пусть еще на воле побегает… И лицо такое тонкое, одухотворенное – сейчас такие лица в большом дефиците, одно на тысячу. И взгляд пронзительно–теплый. Марсианский просто, отогревающий. Посмотришь, и жить хочется, и верить хочется в свой розовый камень самости и отсутствие черных дырок и скознячков… Ей даже подумалось вдруг — может, он вообще гуманоид какой?
— Слушай, Люсь, ты извини, мне позвонить надо, бабку проконтролировать, она там одна совсем… — вывел ее из задумчивости его тихий голос.
— Да ради бога. Мне выйти, что ль?
— Нет, нет! – доставая мобильник, испуганно замотал он головой. – Я только голос ее услышу, и все…А то мало ли… Сейчас, я быстро! Извини…
— Ага, давай…
— Норочка! Ну как ты? – тут же тихо заговорил он в трубку. – А давление? Да? Плохо…Ладно, я приеду скоро! Да, в гостях… Да, Норочка, у девушки…Как ты догадалась? А–а–а… Ну все, лежи давай, я скоро. Двери сам открою… Пока…
— Что, болеет? –участливо спросила Люся, глядя в его огорченное лицо.
— Ну да, давление вот подскочило… Прямо беда с ней! Переволновалась вчера очень, и спала плохо…
— А что случилось у вас?
— Да ничего особенного, просто переселение небольшое. Раньше у Норочки в комнате мама жила, а теперь вот я буду… Вчера к нам мамин друг, наконец–то, совсем перебрался. Жить у нас теперь будет. Он хороший мужик, я за нее рад… Вот и пришлось менять дислокацию : я — к бабке, мать — в мою комнату. Да я не против, мы с ней, с бабкой, дружно живем! Только в последнее время сдала она очень, болеет все. Как бабки Виры не стало — они сестры–близнецы, всю жизнь вместе прожили, — так и она гаснуть начала, как свеча на ветру…
Илья грустно вздохнул и снова медленно двинулся вдоль стеллажа, внимательно рассматривая корешки книг. Люся следила за ним задумчиво, думая про себя – никакой этот мальчишка вовсе не гуманоид, маменькин сынок просто. Или бабушкин внучек. Илюшенька–душенька, глупенький и наивный. И все его добрые порывы да рассуждения про лампочки, дырки и сквознячки будут в этом жестоком мире без надобности…
- Люсь, а это кто? — вдруг тихо и удивленно спросил Илья.
Дойдя до конца стеллажа, он во все глаза уставился на большую фотографию: на фоне желто–красных осенних деревьев улыбающаяся счастливая Люся, приподнявшись на цыпочки и вытянув шею, весело выглядывала из–за плеча отца. Между ног у них, зарывшись в осенние листья, лежал довольный Фрам, свалив набок свой огромный красный язык.
- А–а–а… Это мы осенью в лес ходили, листья пинать… Хорошая фотография, правда?
- Это же Андрей Васильевич…
- Ну да, это Андрей Васильевич Шувалов, мой отец… А что? Откуда ты его знаешь?
- Отец? Он — твой отец?! Не может быть…
- Почему это? Да объясни толком! Чего ты на меня глаза вылупил?
- Понимаешь, Люсь, это ведь он — друг моей матери… То есть муж… Или нет, я не знаю, кто… Это он вчера к нам переселился…
- Иди ты… — испуганно соскочила с дивана Люся. – Как это… А ты ничего не путаешь? Может, похож просто?
- Нет… Я его давно знаю! Он к нам пять лет уже приходит.
- Ах, вот оно что… — помолчав, вдруг злобно протянула Люся. — Теперь понятно. Значит, твоя мать и есть та самая роковая врагиня–разлучница…Эк же меня угораздило, а? Никого больше не догадалась в гости пригласить, только тебя вот… Бывает же…
Она снова замолчала, села обратно на тахту в прежнюю свою позу, подогнув под себя ноги, задумалась. Потом, словно пересилив себя, тихо и грустно произнесла:
— Счастливый же ты, Молодец–Гришковец… У тебя и мать, и бабка, и отчим душевный теперь есть… А у меня — только Шурочка. Несправедливо, однако.
- Люсь, я же не знал…
Илья растерянно развел руки в стороны, стоял перед ней соляным столбом и не мог произнести ни слова. Мыслей в голове было много, конечно, но только они никак не желали складываться в какие–либо слова и предложения. Хотелось почему–то попросить прощения, будто именно он один и виноват был в сложившейся дурацкой ситуации. Так и не найдя нужных слов, он сделал большой шаг в ее сторону, наклонился к лицу и проговорил тихо–просяще:
- Люсь, а можно мне завтра прийти?
- Нет, не надо. Иди домой, Илья. И не приходи сюда больше. Никогда не приходи, — отворачиваясь от его склоненного к ней лица, зло проговорила Люся.
- Почему?!
- Да потому! Не дай бог, еще и Шурочка пронюхает, чей ты сын…Да и мне, знаешь ли, тяжело будет тебя здесь видеть.
- Люся, я все равно приду. Я помогать вам буду! Ты прости меня…
- Да за что?
- За маму… Люся, можно, я завтра приду? А мама твоя ничего не узнает! Можно, Люся?
- Иди, Илья.
- Люся, ну послушай…
- Господи, да уйдешь ты или нет сегодня?! Делай что хочешь, зануда! Только сейчас уйди, ладно? Уйди, прошу тебя!
Татьяна Львовна опять сердилась на сына. Повязавшись легкомысленным фартучком с вышитыми на нем красными петухами, довольно–таки нелепо смотревшимися на ее статной фигуре, она резво, но неумело шинковала капусту большим кухонным ножом, взглядывая коротко и возмущенно на Илью, примостившегося
