согласно которому справедливость — в раздоре, а гармония — в борьбе противоположностей. В своем высшем и чистом проявлении огонь является молнией и, подобно Зевсу, тем началом, которое мечет гром и молнии. Огонь, молния — наиболее активный и божественный из элементов мира: управляя всем, он выражает Логос космоса и проявляется в наблюдаемых процессах и событиях.
Молния — это тот грядущий огонь, который не только потрясает, освещает и будит, но и судит. Судит тем, что делает окончательно неизбежным всегда существующий, но только молнией до конца выявленный неминуемый выбор: чему следовать — “общему и единому” или “своему особому разумению”. Что предпочесть — “солому” или “золото”. Ведь “золото” Гераклит приравнивает к Огню, а ослы, по его словам, скорее предпочтут солому золоту. Поэтому и говорит Гераклит (Я на мгновение возвращаюсь на симпосий, но ничего не вижу, только слышу):
— Грядущий огонь все объемлет и всех рассудит!
Туман снова заструился перед глазами, иногда разрываемый вспышками молний. Или это Зевс упражнялся в метании молний в моей голове? Молния — это сжавшаяся воедино, возвратившаяся к своему огненному праобразу триада Логоса, Времени и Борьбы! Молния — выявление последней, самой потаенной сути гераклитовской философии; идеи, три компоненты которой — глубинность, бесконечность, движение — как бы свертываются, преобразуясь в породившую их суть. А эта суть раскрывает себя как взрывная событийность! Не застывшая предметность, как мыслит Ксенофан, а взрывная событийность есть изначальный лик Бытия.
Это было здорово, ярко, ликующе!
Но я еще раз вернулся к началу своего рассуждения в бреду. Итак, принятие кругового Времени означало бы, что символизирующий его Космос (порядок) Огонь может — хоть на время — полностью погаснуть. Но как же может он тогда загореться? Ведь “этот космос не создал никто”, следовательно, нет никакой стоящей над Огнем силы, которая могла бы снова его “зажечь”, и он, “был, есть и будет всегда живым огнем”, то есть никогда в действительности по-настоящему не угасающим.
— Вечность есть играющее дитя, которое расставляет шашки: царство над миром принадлежит ребенку, — услышал я голос Гераклита.
Отдельные вещи смертны, их происхождение случайно, они уничтожаются при мировом пожаре. Остается вечное и единое бытие, в котором нет наших вещей и предметов, ибо оно и есть все и довлеет себе.
Тут мне на голову кто-то вылил ковш холодной воды, и мировой пожар в моей голове начал потихонечку затихать.
— Милый, — сказала Каллипига, — ты не переутомился размышлениями? Смотри-ка, ты весь горишь!
Я все так же лежал на верхней полке, а надо мной склонилась Каллипига, вороша мои мокрые волосы своею прохладной ладонью.
— Я только что создал Космос, — сообщил я ей.
— Как?! — удивилась она. — Договаривались же зачать Космос вместе! Обманщик!
— Он сгорел без остатка…
— Видать, одному хороший Космос не создать, — сказала Каллипига.
— Лучше вдвоем, — радостно согласился я.
— Освежишься вином? — спросила она.
— Освежусь, — согласился я.
И пока я медленно тянул из киафа прохладное вино, вокруг светлело. Солнце уже встало. Каллипига лежала рядом со мной, и нам было счастливо тесно. Одною рукой она обнимала меня за плечи. В голове становилось все яснее и яснее.
А философы спорили. Сократ внимательно слушал. Межеумович спал и иногда дико всхрапывал во сне.
— Зачем тебе все это? — спросил я у Каллипиги.
— Надо, — ответила она.
— Сотворил ты себе бога, Ксенофан, далекого от людей, повсюду равного, безбоязненного, недосягаемого — мыслимую мысль, — сказал Гераклит.
— Да, — согласился Ксенофан. — Все — едино, бог сросся со всем, он шарообразен, бесстрастен, неизменен и разумен.
— Провозгласил ты единство, ничего не разъясняя и, кажется, не касаясь природы Единого, а, обращая свои взоры на небо, утверждаешь, что Единое — это бог.
— Так и есть Гераклит. Без усилий потрясает он вещи мыслью ума.
Видимо, я тоже на непродолжительное время был потрясен мыслью ума, потому что провалился в туман. Вот он — единый бог!
Единый бог не подобен смертным ни внешним видом, ни мыслью. Бог — это и есть единое бытие. Бог, то есть Единое, шарообразен, однороден, вечен, да он и есть сама Вечность! Видит он весь, весь мыслит, и слухом он весь слушает. Всегда он пребывает на одном и том же месте, никуда не двигаясь. Переходить с места на место ему не подобает. Собственно, а зачем ему двигаться, ведь движение — это покорение Пространства и Времени, но они изначально покорены. Я припомнил, что Единым, которое вездесуще, всем своим существом видит, мыслит и слышит, неким чувствилищем бога, является и абсолютное Пространство и Время древнего Ньютона, ученого-варвара. Но единое Ксенофана чуждо такой концепции Пространства и Времени, оно есть некая модификация субстанциальной концепции Пространства и Времени — однородная сферическая объемность и чистая бесконечная длительность, уходящая в Вечность.
— Милый! — вырвала меня из бреда в Мыслильню Каллипига. — Пространство и Время являются структурами отношений лишь частично или полностью упорядоченного мира. Их нет в Хаосе Гесиода, их нет в Едином Ксенофана. Какие отношения могут быть в абсолютном хаосе или в абсолютной однородной пустоте? Эти два состояния мира бесструктурны. Ведь положение об отсутствии отношений Пространства и
