— Итак, Сократ, мне кажется, я достаточно ясно показал тебе, что твои сограждане не без основания выслушивают советы по общественным вопросам и футбольным делам и от медника, и от журналиста, и от сапожника, и от диалектического материалиста и считают добродетель тем, что нельзя ни подготовить, ни привить воспитанием.
— Точно, — заключил Межеумович. — Только принуждением! Надо не учить, а наказывать! Будь то ребенок, мужчина или женщина, — пока тот, кого наказывают, не исправится в гробовую доску, и если, наконец, он, несмотря на наказания и болезненные поучения, не слушается, его надо как неизлечимого убивать!
Никто не возражал, но, почему-то, и не аплодировал.
— Если какой-нибудь человек представляется вам самым несправедливым среди тех, кто воспитан меж людьми в повиновении законам, он все-таки справедлив и даже мастер в вопросах законности, если судить о нем по сравнению с людьми, которые не прошли воспитания в тюрьмах и лагерях. Вы, Сократ и Протагор, избалованы, потому что здесь, в Сибирских Афинах, все учат добродетели, кто во что горазд. Но если кто хоть немного лучше вас умеет вести людей вперед по пути добродетели, нужно и вам быть довольными. Думаю, что я больше прочих людей могу быть полезен другим и помочь им стать достойными людьми.
Межеумович замолк, а я, уже давно им завороженный, все смотрел на него, словно он сейчас еще что-нибудь скажет, и боялся это пропустить. Когда же я заметил, что он и в самом деле кончил, кое-как насилу очнулся.
— Как мне благодарить тебя, многоумный Межеумович, что ты уговорил меня прийти сюда? — сказал Сократ. — Нет для меня ничего дороже возможности услышать то, что я услышал от Протагора с твоими комментариями. Прежде я считал, что хорошие люди становятся хорошими не от человеческого попечения. А теперь вы оба убедили меня в обратном. Раньше-то я, если начинал с кем-нибудь беседу об этом самом же предмете, то слышал речи, достойные Отца и всех до единого его Продолжателей, но стоило мне обратиться к ним с вопросом, они, словно книги, были не в состоянии вслух ни ответить, ни самим спросить. А когда я переспрашивал хоть какую-нибудь мелочь из того, что они сказали, они отзывались, словно медные сосуды, которые, если по ним ударить, издают долгий протяжный звук, пока кто-нибудь не ухватится за них обеими руками. Вот так и бывает с ораторами: даже когда их спрашивают о мелочах, они растягивают свою речь, как долгий пробег. А вот Протагор с Межеумовичем хоть и умеют, само собой ясно, говорить длинные и прекрасные речи, однако умеют и кратко отвечать на вопросы, а задавая вопросы сами, выжидать и выслушивать ответ. Это дано лишь немногим.
— Ничего-то ты, Сократ, не понял, — заявил Межеумович. — Ты что и вправду думал, что я могу чему-нибудь научиться у софиста Протагора?
— Как такая дурная мысль могла придти мне в голову? — возразил Сократ.
— Я тебя на крючок поймал! Ты-то полагал, что мне и вправду нужно свидетельство от Протагора, подтверждающее мою всеобъемлющую диалектическую мысль, а мне всего лишь нужно было показать, что твой Протагор, вместе со всеми софистами в придачу, ничего не стоит против моей мыслительной способности. Вот в присутствии множества свидетелей я это и доказал. И теперь все газеты Сибирских Афин выйдут с большими шапками: “Новая победа диалектического и исторического Межеумовича!” И пойдем мы теперь вперед еще более крупными семимильными шагами! И достигнем и даже перегнем!
Тут все бросились поздравлять Межеумовича, кроме Протагора, разумеется. Тот-то сидел, как в воду опущенный.
— Вперед, к победе! — заорал Межеумович и вывел за собой широкие массы новых приверженцев Самого Передового в мире учения на узкую и кривую улицу.
— Спасибо, Сократ, — сказал Протагор. — Ловко это у тебя получилось.
— Признаюсь, что Межеумович обвел меня вокруг пальца, как младенца. Но не скорби в безудержной печали. Двое слушателей-то у тебя осталось. И если у тебя еще есть, что сказать, мы с глобальным человеком к твоим услугам. Вечером и встретимся.
Глава девятнадцатая
Мы вышли на улицу, и Межеумович спросил Сократа:
— А каким это образом, Сократ, сам не занимаясь политикой, ты надеешься других сделать политиками?
— Диалектический Межеумович, — ответил Сократ, — в каком случае я мог бы более выполнить политики: тогда ли, когда сам ею займусь, или тогда, когда занимаюсь тем, чтобы доставить как можно более лиц, способных взяться за это дело?
— И кого же ты, например, сделал политиком? Уж не великого ли Крития?
— Нет, Критий сам сделался политиком, — сказал Сократ. — Да вот и он идет в окружении добропорядочных сообщников. Вот только странно было бы, мне кажется, если бы человек, ставши пастухом стада коров и уменьшая число и качество коров, не признал себя плохим пастухом. Но еще страннее, что человек, ставши правителем государства и уменьшая число и качество граждан, не стыдится этого и не считает себя плохим правителем государства.
Критий со своими сообщниками уже было прошел мимо, словно и не заметив Сократа, но Межеумович остановил его важным вопросом:
— Прославленный Критий! Что у нас сегодня на дворе? Олигархия, демократия или тирания?
— Олигархия, — важно ответил Критий. — А что? Есть недовольные?
— Как не быть, — ответил Межеумович. — Они даже при недоразвитом коммунизме были. А уж вот был рай так рай!
— И кто же это недоволен мною?
— Сократ, конечно. Ему ведь не угодишь с государственным строем. И то неладно, и это нехорошо.
— А как он именно недоволен мною?
