Они волокли меня по каким-то лестницам и переходам, затаскивали в комнаты, клали на пол, ставили торчком, то на голову, то на ноги, лихорадочно совещались о чем-то, так что я даже успевал оглядеться и еще раз поразмыслить о сущности материалистического понимания проблем пространства и времени. В одной из комнат меня на мгновение прислонили к окну. И я увидел привычную картину: посреди круга цветов на гранитном постаменте величественно стоял Железный Пенис, с глянцевой, непокрытой головкой и небрежно накинутой на покатые плечи шинелью.
Тут меня снова поволокли и теперь почему-то вниз, но через этаж спохватились и дружно грянули вверх. У меня даже сложилось впечатление, что так необходимое им помещение, словно, ускользает от них. Ну, да это их дело… Я снова взглянул в окно. Там ничего не изменилось. Железный Феникс все так же пытался взлететь с гранитного пьедестала, охваченного огнем мирового Хроноклазма, широко расставив свои огромные и мрачные крылья. Но у него, кажется, ничего, как всегда, не получалось.
Я окончательно успокоился и рухнул вниз с высоты божественного эмпирея.
Сократ с Каллипигой о чем-то тихо беседовали. Алкивиад с толпой поклонников громил окрестные магазины и кафе. Критий плел заговоры. Межеумович лежал ничком, как и тысячу или миллион лет назад.
— Смотри-ка, что у меня появилось, — показала Каллипига на свой прекрасный зад. — Штамп о лойяльности. Даже чешется…
— Бывает, — сказал я, разглядывая Печать.
И все поплыло куда-то в сторону.
Глава двадцать восьмая
Я был на симпозиуме по проблемам Пространства и Времени. Похоже, что научная общественность Сибирских Афин решила на некоторое время променять умственную пищу на материальную. Все ломились в двери, стараясь поскорее занять очередь в какой-нибудь пищеблок.
Мы с Сократом направились, было, подышать свежим воздухом, но нас остановил диалектический Межеумович.
— Весьма странное и непонятное дело, — сказал он. — Принцепс Марк Аврелий хочет побеседовать ни с кем-нибудь, а именно с Сократом.
— А глобальный человек? — спросил Сократ, и этим как бы условно принял предложение.
— Куда уж от него денешься… Только пусть ест и пьет умеренно, а не как гнилой интеллигент.
— Какой же он интеллигент? — удивился Сократ. — Никогда он не был интеллигентом!
Кивком головы я подтвердил: свой я, из пролетариев.
— Идите за мной, да не отставайте, — сказал материалист и повел нас куда-то вниз по запутанным коридорам.
Сначала пахло дешевыми сигаретами, потом французскими, варварскими, то есть, духами, а тут уж и запах щей из свиных хрящиков различил я.
Распахнулась какая-то, видать, потайная дверь, и мы вошли в буфет. Стойка со спиртными напитками, амбразура для выдачи горячих блюд и холодных закусок, четыре столика, застеленных белыми еще скатертями.
Здесь, конечно же, сидел славный Агатий, заморские гости и еще несколько человек, охрана, скорее всего.
Да! И Каллипига на коленях у Марка Аврелия!
Принцепс, видимо, только что доел щи и теперь вытирал губы, усы и бороду краем тоги с пурпурной полосой.
Межеумович провел нас именно к этому столику, возле которого стояло три свободных стула.
Мы сели.
Официант, почти что и невидимый, поставил перед нами чистые кратеры, наполнил их вином и растворился в воздухе. Потом он еще неоднократно появлялся, чтобы произвести стандартное действие, и бесследно исчезал.
— Относительно мясных блюд и вообще подобных кушаний, — сказал насытившийся Марк Аврелий, — можно приучить себя к такому взгляду: это — труп рыбы, это — труп птицы или поросенка.
Мне тут же расхотелось есть. А мысль о щах из свиных хрящиков чуть ли не потуги к рвоте вызвала.
— Равным образом, фалернское вино — выжатый сок винограда, — продолжил принцепс.
Это его заявление меня и спасло. Я тут же хлебнул из кратера и лишь потом задался вопросом, по- интеллигентски или по-пролетарски я поступаю. А вино-то было хоть и виноградное, но все же не фалернское.
— Пурпур — шерсть овцы, окрашенная кровью улитки, соитие — трение известных органов и выбрасывание семени, соединенное с особыми спазмами.
— Фу! — брезгливо сказала Каллипига. — После таких речей ни есть, ни пить, ни, как ты, Марк, выразился, соитием заниматься не захочется. Всю охоту отбил, негодник!
— Такого рода представления, — не обращая на слова Каллипиги внимания, продолжил принцепс, — доходя до самых вещей и проникая в них, дают возможность увидеть, каковы они на самом деле. Так следует поступать всю жизнь. Если какие-либо вещи кажутся нам безусловно заслуживающими нашего одобрения, следует обнажить их, прозреть всю их суетность и устранить ореол, придаваемый им россказнями. Ибо ничто не способно так вводить в заблуждение, как тщеславие. И подводит оно нас более всего тогда, когда нам кажется, что мы-все заняты серьезным делом.
