Служанки испуганно заметались в поисках экзотического пойла.
— В подвалах поищите, — посоветовала им Каллипига. — А вот луку нет, дорогой диалектический Межеумович.
— Как так?! — обиделся философ. — Без лука “Ерофеича” не принимаю вовнутрь!
— Ох, беда, — заволновалась и хозяйка. — На базар кого послать?
— Да зачем на базар? — удивился Сократ. — Давайте, я на огород за луком съезжу.
— Луку хочу всенепременно! — подтвердил исторический материалист.
— А скоро ли обернешься, Сократ? — спросила Каллипига.
— Да он еще и расхотеть не успеет, как я обернусь, — пообещал Сократ.
— А не сбежишь? — игриво сказала Каллипига. — У тебя ведь друзья в каждой подворотне. Увлекут, и не увидишь тебя.
— Да ты сопровождающего со мной пошли.
— И кого же?
— Да хотя бы глобального человека.
— А он не убежит вместе с тобой?
— Да куда же он от тебя убежит, несравненная Каллипига? Так ведь, глобальный человек?
— Ну, — подтвердил я энергично.
— Тогда отправляйтесь, только возвращайтесь поскорее.
Глава двадцать вторая
Я висел на подножке раскачивающегося вагона и думал только об одном: как бы мне преждевременно не свалиться вниз, под колеса мчащейся электрички или на гравийную насыпь, усеянную разбитыми бутылками и прочими отбросами жизнедеятельности сибирских эллинов. Сократ же еще на вокзале Сибирских Афин исхитрился втиснуться в тамбур, хотя, на мой взгляд, этого невозможно было сделать в принципе. Судя по всему, ему даже босые ноги не оттоптали. Положение мое было плохо. Силы уже оставляли меня. И на кой черт я согласился ехать на садово-огородный участок Сократа?!
Те, кто вроде меня, думал только о спасении, молчали. Молчали висевшие на окнах и поручнях, сползавшие с крыши вагона и полураздавленные в самом тамбуре. Остальные помаленьку приходили в себя и заводили разговоры.
Кто-то старческим, но еще бодрым голосом заявил:
— Время — это всецело последовательность, Алкиноевна, и более ничего, пространство — всецело положение и более ничего, материя — всецело причинность и более ничего.
— Скажешь тоже! — ответил старушечий голос. — У Корячихи вон вчера весь лук проходимцы выпластали. И головки не оставили. Вот тебе и пространство со временем в придачу.
— Провались он пропадом, этот участок! — заявил кто-то.
— Ну, — поддержали его. — Вкалываешь, вкалываешь, а весь урожай ворам и проходимцам достается.
— Ну и не вкалывай, сиди дома! — посоветовал третий.
— И дома сидеть — толку никакого!
— Ну, так прижал, так прижал, хоть на землю вались! — известил всех еще молодой женский голос.
Но эта тема тут же заглохла, потому что валиться в тамбуре было некуда.
— Не могут электричку дополнительную включить в расписание!
— Как проклятый целое лето мантулишь!
— Ни отдыху, ни разгибу.
И дальше все в таком же духе. А тут еще рюкзаки кругом, ведра, сумки. Жара, пот, духотища, опрессовка разнополых тел аж до полного окаменения. Недовольство, раздражение, злость.
Короче… К первой остановке, на которой, к счастью, никто не выходил и не входил, весь тамбур единогласно решил, что земледелие — это занятие для дураков и идиотов. И как только снимем мы-все осенью урожай, тот, что останется от бомжей и подростков с окрестных столиц независимых и суверенных государств, так сразу же и побросаем свои участки к чертовой матери! Ведь это не жизнь, а ад, издевательство над людьми, идиотизма полная.
Я начал было надеяться, что они в порыве энтузиазма повернут электричку в обратную сторону, но этого, к сожалению, не произошло.
— Нищета! Вот и приходится копаться в земле, — заявил кто-то в тамбуре замогильным уже голосом и, возможно, после этого и в самом деле умер.
— А ведь от земледелия не могут удержаться даже и очень богатые люди, — послышался голос Сократа. — Как видно, занятие им — это вместе и какое-то удовольствие, и обогащение, и гимнастика, дающая организму силу для исполнения всякого труда, приличного свободному человеку.
— Молчал бы уж лучше, старый хрыч! — рыкнул кто-то на Сократа. — По твоему гиматию видно, что обогатился ты сверх всякой меры.
