Пифагор был учителем жизни, и популярность его связывалась преимущественно с тем новым образом жизни, которого он держался, а не с его научными изысканиями. Религиозной целью его служило спасение души. Душа, по его мнению, была бессмертным демоническим существом, падшим в земной мир и, в наказание, заключенное под стражу в темницу тела. Душа не имеет необходимого отношения к телу, в котором она живет. Она может переселяться и в другие тела. По смерти, разлучившись с телом, душа получает возмещение в загробном мире. А по истечении определенного срока воплощается в каком-нибудь человеческом или даже животном теле.
Но это-то я знал и без Пифагора, потому что иногда, умирая по ночам, я превращался в Золотого осла.
Кстати, мораль для Пифагора не составляла предмета научно-философской разработки. Вероятно, вера в абсолютный закон и меру, вера в разумное начало — “число”, зиждущее Вселенную, сказывалось и в нравственной области, как вера в естественную правду, в меру, в закон, царствующий и в нравственном мире. “Лучший”, по мнению Пифагора, должен проводить в жизнь эту меру и закон — начало Космоса, или чинного, разумного порядка и красоты. Пифагор был враг всего безмерного и неограниченного — всякой неумеренности, невоздержания, беззакония. Нравственно-эстетический идеал меры и гармонии, вообще столь свойственный сибирским эллинам, вдобавок обосновывался и всем философским мировоззрением Пифагора.
Часто по ночам, удалившись от политической суеты куда-нибудь на берег Срединного Сибирского моря, мы слушали с Пифагором музыку сфер. Сначала-то я предполагал, что только один Пифагор может ее слышать. Но потом оказалось, что другие не слышат ее потому, что попривыкли к ней и просто-напросто не замечают. Всего и нужно-то было: отвлечься от всех земных забот, настроить свою душу на лад Космоса и слушать. Мне больше всего нравилось, когда музыка сфер исполняла народную эллинскую песню “Снег, да снег кругом, путь далек лежит…” Душа моя при этом странно размякала и плакала, а сам я наслаждался прохладой, снисходившей на меня с Неба. Впрочем, это, конечно, летом. Зимой же, когда Срединное Сибирское море промерзало до дна, слушать эту чудесную музыку сфер было нестерпимо холодно и больно. Хотя, в этом случае я тоже плакал.
Но чаще с Неба лилась мелодия “Золотых стихов” Пифагора:
Именем клятву даю открывшего нам четверицу,
Неиссякаемый жизни источник. Берись за работу,
Лишь помолившись богам о ее окончаньи. Помни,
Так мирозданья бессмертных и смертных устройство постигнешь,
Что в вещах преходяще и что в вещах неизменно,
Всюду познаешь, насколько возможно, единство природы,
Мысли пустые оставишь и скрытое прежде откроешь.
— Давай открывать, — предлагал я Пифагору.
Величавый старец вздыхал и начинал вдалбливать мне в голову прописные истины. Все-таки он чувствовал какую-то вину передо мной. Это все из-за штанов, наверное.
— Понятие единства, тождества, равенства, причину единодушия, всецелости, то, из-за чего все вещи остаются сами собой, я называю Единицей, — говорил Пифагор. — Единица эта присутствует во всем, что состоит из частей, она соединяет эти части и сообщает им единодушие, ибо причастна к первопричине. А понятие различия, неравенства, всего, что делимо, изменчиво и бывает то одним, то другим, я называю Двоицей. Такова природа Двоицы и всего, что состоит из частей. Это у меня означает то же самое, что “двоякое”, “неравное”, “инородное”. Таков же смысл и других чисел: всякое из них соответствует какому-то значению.
Я вспомнил двух мужиков, вяло дравшихся у входа в “Мыслильню”, куда меня затащил Сократ, и подумал, было, что у сибирских эллинов любимым числом является тройка, Троица. Ведь “Строим, братцы!” — это боевой клич сибиряков. Пифагор тут же подхватил и развил мою мысль.
— Так, все, что в природе вещей имеет середину и конец, я по такой его природе и виду называю Троицей, и все, в чем есть середина, считается Троичным, и все, что совершенно — тоже. Все совершенное исходит из этого начала и им упорядочено, поэтому его нельзя назвать иначе, чем Троица.
Я отчетливо понял, что, желая вывести нас-всех к понятию совершенства, мы-все, там, в Сибири, ведем нас-всех через этот именно образ.
— Ну, а другие числа? — спросил я.
— То же самое относится и к другим числам, — торжественно разъяснял мне Пифагор. — И последующие числа подчинены у нас единому образцу и значению, который мы называем Десяткою, то есть “обымательницей”. — Пифагор иногда сбивался и называл себя на “мы”. — Поэтому я и утверждаю, что десять — это совершенное число, совершеннейшее из всех, и что в нем заключено всякое различие между числами, всякое отношение и подобие.
В самом деле, подумал я, если природа всего определяется через отношение и подобие чисел и если все, что возникает, растет и завершается, раскрывается в отношении чисел, а всякой вид числа, всякое отношение и подобие заключены в Десятке, то как же не назвать Десятку числом совершенным.
— Четверица и Семерица, как средние пропорциональные числа между Единицей и Десяткой, являются числами или началами пропорциональными вообще, сами по себе, а, следовательно, гармонии, здоровья, справедливости. Четверица заключает в себе полноту числа и определяется как его источник и корень, скрывая в себе всю декаду. Ведь сумма четырех божественных чисел: Единицы, Двоицы, Троицы и Четверицы равна Десятке!
— Единица-то ведь не число, — напомнил я.
— Да, — недовольно поморщился Пифагор. — Числа начинаются с двойки. Но в данном случае я имею в виду лишь арифметические действия.
Льдины Срединного Сибирского моря бились о наши ноги.
— Так проникся ли ты, глобальный человек, мудростью, которая заложена в числах?
— Вполне, Пифагор. Меня вот только интересует, играют ли боги в очко?
— Какое еще очко?
— В двадцать одно очко.
— О чем ты?! — вскричал Пифагор, явно раздосадованный моим неуважительным отношением к богам.
