они привели к неожиданному конфликту с весьма известными и уважаемыми людьми. Непонятый, я гордо ушел из спортивной журналистики. Пусть других, решил я тогда, осыпают бранью на улице и караулят за углом, а я по горло сыт таким удовольствием… Лед был сломлен. Мы устроились в двух креслах, стоявших на самом видном месте, и заговорили о спорте. Дан оказался настоящей ходячей энциклопедией. Прожужжал мне все уши именами, цифрами, результатами, чемпионатами, прогнозами, мировыми, олимпийскими, школьными и дворовыми рекордами. Все, что он знал, представлялось ему жизненно важным для всего человечества, и он обрушил на меня поток информации, воображая, видимо, что, если бы я его не встретил, счастье моей жизни было бы неполным. Хорошо, что он споткнулся на одном имени (кто-то, занявший 16-е место в забеге на 350 метров в одном из предместий Багдада) и начал в отчаянии заламывать руки. Но память его не слушалась, не убоявшись похожих на пушечные ядра кулаков, которыми он стучал себя по лбу. Я воспользовался передышкой и, задав несколько банальных вопросов, выяснил, что он преподает физкультуру в одном из лицеев Плоешти, а на побережье слывет местной знаменитостью (года не проходит, чтобы он не спас несколько утопающих), что он не раз мог бы стать чемпионом, если бы не ослы, называвшие себя судьями.
— Ты живешь в отеле? — быстро спросил я, поскольку им вновь завладела спортивная тема.
— На кой черт! — ответил он. — Что я, пижон? За четверть цены, что мне стоил бы номер здесь, я веду шикарную жизнь в пансионате напротив. Одноместная комната, тишина как перед стартом, обслуживание на уровне… Вот это класс! Что скажешь о королеве?
Взглядом он указал в сторону, к я присвистнул от изумления. Женщина 25-30 лет выглядела прирожденной дамой… Нет, не то! В ней было столько величия, что казалось, все вокруг принадлежало ей. Я представил себе, что она идет не по ковру, а по волнам. Да! Этот балбес нашел точное слово — королева! Она была высокой. Как сказал бы Бодлер, все внушало мысль о высоте: и высокий лоб, и овальное удлиненное лицо, и тонкая шея, напоминающая портреты Модильяни, а ее кожа, наверное, способна была вызвать зависть у белого мрамора… Королева присела за столик, и некоторое время мы видели не ее, а находившегося при ней счастливца — мужчину, несколько странного и, бесспорно, неприятного из-за того, что он из кожи лез, , чтобы продемонстрировать свою изысканность с помощью плавных, томных жестов, которые, несомненно, долго разучивал перед зеркалом. Он был помельче ее, и весь его вид вызывал улыбку. Уши отвислые, нос тоненький, как будто для большего аристократизма его сплющили бельевой прищепкой, жиденькая и кругленькая, как мячик, бородка почти скрывала рот, служивший соединительной линией между ушами. В общем, гармонии в его лице явно недоставало. Исключение составлял лоб, на удивление широкий для человека с густой шевелюрой.
Учительница музыки Сильвия Костин, — невольно произнес я, не отрывая взгляда от субъекта, который между тем придал некоторое благородство своей внешности, нацепив очки в золотой оправе. — Ты знаешь этого типа?
— Архитектор Андрей Дориан, — ответил Дан Ионеску несколько удивленно. — Странно, что ты о нем не слышал. У него лучшие рысаки в стране, и в некотором роде он — король ипподрома… А ее ты знаешь?
— Впервые вижу… Действительно, королевa… Не ее ли поджидал у бюро обслуживания тот ангелочек?
Я рассказал чемпиону с посиневшей гусиной кожей про встречу с Раду Стояном. И получил категорический ответ:
— Да ты что?! Совершенно невозможно. Это одна из великосветских дам Бухареста с репутацией неприступной крепости. Удивительно даже, что она сидит рядом с Дорианом. Скорее всего они здесь случайно встретились.
— Не очень верится… — ответил я, вспомнив список комнат.
Мы еще долго трепались — темы были идиотские, пошлые, и не только по моей вине, — пока я не почувствовал дикую усталость и распрощался под предлогом обеденного времени, что, кстати, не было большой натяжкой. Дан, казалось, только этого и ждал. В ресторане я нашел место в самом центре зала, за столом с цветами, и не потому, что млею от их лепестков и аромата, а потому, что там сидел тот малый с ангельской внешностью, не сводивший глаз с входных дверей, и еще потому, что… совсем близко расположились учительница музыки и повелитель коней. Не знаю, обрадовался ли Раду, увидев меня рядом. В его улыбке было что-то профессиональное. Может, поэтому я и спросил, чем он занимается, и узнал, что он служит в самом большом обществе по страхованию от краж и несчастных случаев. Меня так и подмывало спросить, кого больше среди его клиентуры — мужчин или женщин. Но он, видно, не был настроен на разговоры, поглощенный своей таинственной ролью стража гостиничной двери. Да и у меня не было желания вести банальную беседу, тем более что мои уши, скромные в любых других обстоятельствах, на сей раз превратились в раструбы, чтобы услышать разговор за соседним столиком.
Господи, какая же это была бодяга! Из архитектора фонтаном били вопросы типа «ты видела, что идет дождь?», хотя дождь шел с утра, и сентенции типа «да, поразительно, днем светло, а ночью темно…». Она же неизменно отвечала ничего не выражающим «да». Сомнений не было — королева не особо пылала страстью к своему собеседнику.
Тот либо был кретином и не понимал этого, либо преследовал определенную цель, требовавшую необычайного упорства. Я, повернув голову, как бы случайно посмотрел на нее, наши взгляды встретились, и в моем воображении молнией мелькнуло видение тающего айсберга. Наверное, я покраснел и, чтобы скрыть волнение, начал изучать меню, к радости стоявшего рядом официанта. Он только и ждал команды, готовый прыгать, как кенгуру. Полагаю, они отметили то уважение, которым я пользовался в этом доме? Разве я не могу быть важной персоной? Я перевел взгляд на Раду, и тот ответил мне своей глупой обезоруживающей улыбочкой. Разумеется, для Раду Прекрасного ничего, кроме входной двери, не существовало. Он даже не притрагивался к еде. Кого же, все-таки, он ждал? Из-за стола я встал слегка разомлевшим, но задержался еще на минутку в зале, чтобы понаблюдать за архитектором Дорианом. И не разочаровался. Король кляч сменил, по-моему, шесть пар очков, чтобы проверить счет. К сожалению, деньги он кинул слишком непринужденным жестом, испортив мне все удовольствие. Учительница сморщила лоб, сдерживая мех и словно давая знак: ты замечен; я невольно рассмеялся, ибо мне почудилось, будто она одарила меня улыбкой, хотя и весьма призрачной. Всего лишь сдержанной улыбкой соучастницы. И я задержался еще на одну секунду, чтобы восхититься ее гордой статью, необычной гибкостью и царственной походкой… Надо сказать, что в ресторане был еще некто, занимавшийся тем же, чем и я, — человек с пергаментным лицом, господин Марино! Глаза его лихорадочно блестели. Да, именно эти мертвые, полузакрытые глаза вдруг ожили и пожирали каждый шаг дамы, победно шествовавшей по лестнице. Марино заметил мой взгляд, веки его закрылись, а на лице снова появилась маска отвращения к жизни. Я пулей понесся в свой номер и там, рухнув на кровать, сразу почувствовал, как тело наливается свинцом, вместо головы ширится черная дыра. Снилась какая-то чушь: то ли оазис, то ли остров, какая-то зеленая роща, в которой я был не один…
Когда я снова спустился в гостиную, господин Марино спал в кресле. Спал и грезил судя по лицу, непрестанно менявшему выражение. На нем чередовались ужас, покой, блаженство, жестокость, нежность, смирение и другие состояния, точных названий которым нет ни в одном словаре. Смотри часами — не соскучишься. Ни одна гримаса не повторялась, каждый раз появлялся какой-нибудь новый нюанс Впрочем, оказалось, что на самом деле господин Марино не спал. Его пальцы незаметно отбивали на ручке кресла неслышный ритм, котором словно и была подчинена смена выражений на его лице.
Раду Ангелоподобный по-прежнему торчал в гостиной все с тем же завороженным взглядом с той же благожелательной улыбкой. Рядом ним Дан с явным воодушевлением что-то рассказывал, хохоча как паяц. Вероятно, он бы уязвлен моим равнодушием и нуждался в почитателях.
— Эй, маэстро! — позвал он меня. — Нам вас несколько не хватает…
С кислой миной я плюхнулся рядом в одно и кресел. Ух, ты! Он сменил облачение — теперь н нем были тонкие брюки, плетеные туфли и развевающаяся, как знамя, рубашка с коротким рукавами, предоставлявшими свободу грозным бицепсам. Но сдвигов в его умственном развитии все равно не произошло. Даже одноклеточных стошнило бы от его речей. Самые великие пошлости он изрекал с таким важным и назидательным видом, словно выступал от имени Вселенной… Уф! Ну, с чего он взял, будто, надев брюки, сразу же должен совершить революцию в философии?
— Жизнь, друзья мои, это — молот, — вещал спортсмен, — настоящая сила которого заключается в рукоятке. А ее-то держит невидимка, который все знает и ничего не прощает. Не так ли? Не прощает.
