— Только обезоружить, связать и не дать возможности поднять суматоху. Пышноволосого не трогать. С другим можете не церемониться.
Власовцы не поняли сразу, в чем дело. Один из них, одетый в форму немецкого рядового-пехотинца с погонами унтер-офицера слегка подался назад, коснувшись кобуры пистолета, но от каких-либо действий воздержался. Свалившиеся как снег на голову, эти трое не выглядели посторонними людьми. Только нельзя было понять, к какому подразделению они относятся. Скорее всего, к специальным частям РОА, имеющим задачи чисто карательного и диверсионного характера, наверное, к тем головорезам генерала Власова, которые прибыли сегодня пополудни в штаб их отряда. Словом, искать ссоры с ними не хотелось. Правда, один из незнакомцев — рослый детина — смотрел враждебно и вызывающе. Власовец с нашивками унтер- офицера хотел обойти его стороной и сделал шаг вперед, но тут его пронзила тревожная мысль, что здесь что-то не так.
— Руки вверх! И ни звука! — прошептал появившийся перед ним Двуреченский. Ствол автомата красноречиво толкнул власовского унтера в грудь. — Любое движение воспринимается как попытка к сопротивлению. И — амба…
Второй из встретившихся власовцам незнакомых людей — высокий и жилистый — крупными и подвижными, как клещи, пальцами выдернул из его кобуры пистолет.
Унтер протестующе взмахнул рукой, и этого оказалось достаточно, чтобы стоящий позади человек обхватил рукой его скулы, вспухнувшие вдруг нечеловеческой болью, и тут же страшное для него ощущение оборвал вошедший под правую лопатку острый клинок.
Сукнин видел, как начальника караула поволокли в кусты и бросили в зарослях. Он стоял как вкопанный, с широко раскрытыми глазами, словно связанный по рукам и ногам, не делая даже попытки коснуться руками автомата, что висел на его правом плече, и, вытянувшись, ждал неумолимого смертельного удара. Щеки его посерели, глаза, крупные и блестящие, потускнели, словно припорошенные пылью, смотрели куда-то вверх, в пространство, тоскующие и безразличные. Его, видимо, тряс озноб: мелко дрожали пальцы рук, и весь он выглядел обмякшим, осунувшимся, будто впервые вышедшим на больничный двор после тяжелой болезни.
— Что же ты, Григорий, так неважно встречаешь русских людей? Или память уже не та, отшибла ее служба у врагов советского народа? — борясь со сдавившим грудь волнением, вполголоса спросил Двуреченский. — Вижу! Не рад ты встрече со мной, Галушка. Не милы тебе гости с другой улицы…
— Ты убей меня сразу, Егор! Не тяни напрасно душу… Вся она — рана на ране. Скажу тебе только одно: хоть и занесло меня волей судьбы не в те сани, но своих не гробил. Думал давно пересечь фронт, вырваться к своим, но, знать, не судьба! С концлагеря мысли лелеял. С одной тяжкой ямы в другую вкатился. Жилка слаба. Поэтому и жить захотел. Одним словом: не по Сеньке шапка… Таких, как я, в этой проклятой богом РОА — немало. Но есть и среди нашего брата — висельники и шакалы, пакостники и великие кожедеры. Как вот этот, которого вы только что прикончили…
Егор почувствовал, как что-то сдавило его сердце. Оно билось резкими толчками. Навязчиво приходили на память слова гоголевского героя — старого Тараса: «Что, сынку, помогли тебе твои ляхи? Так продать? Продать веру? Продать своих? Стой же, слезай с коня…»
— Ахмет! Господина власовца обременяет наш отечественный автомат. Освободи от лишнего груза.
Разведчики свернули с тропы и остановились в густых зарослях кустарника. Юлаев и Щегольков заняли оборону. Они не присутствовали при разговоре старшины с пленным власовцем.
— Я понимаю, что у вас слишком мало времени, чтобы возиться со мной, — с усилием выговорил Сукнин. — Хочу предупредить: в вашем распоряжении остается всего двадцать минут. Если я не позвоню дежурному офицеру, что задерживаюсь, нас начнут разыскивать. Молю только о том, чтобы родным о нашей встрече — ни слова.
— Ты умрешь, Сукнин! Умрешь собачьей смертью. Тебя нет! Ты для всех пропал без вести. Ты же за горбушку хлеба, за мнимую свободу поднял оружие против своих. Ты живешь по простому, жестокому принципу: твоя хата с краю… Ты прав, Сукнин. У нас нет времени. И эти двадцать минут истекают…
— Что ж, Егор! Я знаю, чего заслуживаю. Неважно, какой была моя служба в РОА. Быть в ней — предательство.
— Чем красен объект, который вы охраняете? И прошу покороче.
— Армейский склад горючего и боеприпасов. От места, где мы стоим, четыреста метров. Я вел дополнительную смену. Всего нашей охраны — четырнадцать человек. Пять часовых — немецкие солдаты. Нам, в основном, доверяют внешние подходы. У меня есть пропуск во внутренний двор, к пакгаузам. Там и цистерны находятся…
— Конечно. Как доверенному лицу, душой и телом преданному фашистам! — едко сказал Двуреченский.
— В твоем понятий, я в высшей степени сволочь, Егор. Иного ярлыка и не заслужил. Справедливо. И дальше… После встречи с тобой жить с этим клеймом не смогу… Подскажи, что мне делать дальше?
— И когда же, Григорий, попал ты к немцам в плен? — будто не слыша вопроса, поинтересовался Двуреченский.
— В начале сентября сорок второго… В придонских степях у речки Сал, что под хутором Топилиным. Спустя два месяца после мобилизации. Да и ушел я в Красную армию добровольцем. Воевал под Ростовом, на левом берегу Дона, у Ольгинской…
— Пароль на сегодняшние сутки знаешь?
— Да! «Дунай». Отзыв — «Днестр». Это пароль нашего гарнизона. У немцев свой. Наш-то они знают, но свой постоянно держат в секрете, за семью замками. Нам не доверяют.
— Чучело ты гороховое, Сукнин! Зная тебя с детства, не мог даже подумать… — как бы примиряюще сказал Двуреченский.
— Завинчивали гайку до отказа… Морили голодом, спать приходилось, если это можно назвать сном, где придется, среди испражнений, воду — и ту пили гнилую, со стекающими в канаву нечистотами. Стреляли в нас по выбору, на спор. Крематорий, говаривали эсэсовцы, — счастье для избранных, избавление от мук. А в рай, мол, попадают только божьи агнцы, прошедшие их чистилище.
— Напрасно исповедуешься…
— А я и не выкладываюсь перед тобой. Знаю, ничего от этого не изменится, — с раздражением выдавил из себя Сукнин. — Стреляй… Нет! Стрелять ты не станешь, ты хитрый. Убьешь меня кинжалом. Это долго, очень долго, Егор. Как жаль, что и смерть не приходит без мук.
Егор тронул рукоять кинжала в висевших на поясе ножнах.
— Предать во второй раз ты уже не сможешь. Прежде всего, с тобой уже нет напарника, а без него петля тебе обеспечена… Скорый суд — и рассуждать не будут…
Галушка недоуменно посмотрел на Егора.
— Скажи, Григорий, что тебе известно об армейской группе под кодовым названием «Метеор»? Возможно, что ваша часть, как вспомогательная единица, входит в ее состав.
— Мы не имеем никакой информации. Ходят слухи, что наша рота через несколько дней будет отправлена на передний край. День, который я ждал с таким нетерпением. Уже розданы дополнительные боеприпасы. Больше мне ничего не известно. Контактов с немцами не имею.
— Хорошо, — тяжело вздохнув, словно закончив тяжелую работу, произнес Двуреченский. — Так вот… Ты должен выполнить ответственное задание советского командования — взорвать объект, который ты охраняешь. Это будет твоя помощь Советской Армии. Только честно, без показухи. Может, и ты будешь после этого исключен из черных списков памяти. Умрешь, как солдат, на боевом посту. Знаешь, как это делается?
— Заслужил ли я такое доверие, Егор? Но, считай, что я приступил к выполнению боевого задания. Несколько стокубовых цистерн стоят открыто, на низких основаниях, по соседству с точно такими же, только уложенными в траншеи с маскировкой. Хранилища боеприпасов — снарядов разного калибра, мин, винтовочных и автоматных патронов, ручных гранат — временные деревянные постройки барачного типа. Стоит бросить связку гранат…
Жизнь как бы медленно возвращалась к Сукнину! Его серое, без единой кровинки лицо стало светлеть, ожили потухшие глаза. Он хотел еще что-то сказать, но ему мешали жесткие спазмы, возникшие в сухой
