перед носом только машут некоей обеспеченностью, которая почти сразу куда-то уплывает.
Трудно так однозначно делать выводы. Как говорят хохлы, цэ дило трэба разжуваты… А как, по-твоему, он относится к женщинам? Может, у него кто-то есть?
— Я думаю, он кобель еще тот!
Маша удивленно взглянула на нее, будто не веря своим ушам:
— И ты так спокойно об этом говоришь. Ты, не простившая любимому мужу одной-единственной измены?
— Может, Бог меня за это и наказал. За гордыню. Мол, всем мужья изменяют, и ничего, терпят, а она, видишь ты, особая выискалась! Формулу неверности новую открыла — знаменатель у нее больше числителя! Подозреваю, что это намек моего ангела-хранителя: берегись, настоящей неверности ты еще не видела!
— Кажется, ты мудреешь на глазах, Татьяна Всеволодовна!
— Увы, моя дорогая сестричка, как любит повторять Шурка, хорошая мысля приходит опосля… Но одно я могу теперь сказать наверняка: в дурочках жить не в пример легче!
Глава шестая
«Мудрение» давалось Тане нелегко. Она напоминала себе воробья из анекдота, который зимой на лету замерзал, но упал в горячую коровью лепешку, согрелся и зачирикал. Тут его услышала кошка, вытащила и съела. И мораль анекдота: сидишь в дерьме — не чирикай!
Таня тоже пыталась советовать самой себе: не трогай, оставь все, как есть. Поняла, глаза открыла, и то хорошо. Но грудь распирало, вот в чем дело.
Строго говоря, в теперешней жизни у нее было все. Пусть в верности своего мужа она очень сомневалась, но в остальном… У нее имелся муж, дочь, деньги, жилье, машина… Почему же она вновь и вновь воскрешала в памяти давно прошедшую жизнь?
Таня училась на третьем курсе политехнического института, а Михаил, отработав после окончания физкультурного института два года в милиции, перешел на работу в детскую спортивную школу. Тренером.
Тренерам платили мало. А Таня, поскольку она почти сразу же забеременела, на какую-либо работу устроиться не смогла и помогала семейному бюджету разве что своей мизерной стипендией.
Мишка крутился. Он вел секции в школах, окончил между делом курсы при мединституте и вел группы лечебной физкультуры.
Отца у Мишки не было. То есть где-то, возможно, жил не тужил, но он ушел из семьи до рождения сына, и теперь молодая супружеская пара Карпенко имела на двоих всего одного родителя.
Танина свекровь — маленькая, худенькая женщина, однажды и навсегда испуганная нуждой, — жила в небольшом домике на окраине города, работала пекарем на хлебозаводе и разводила на продажу овощи под пленкой. Таким образом, свежий хлеб у сына с невесткой всегда был, как и потерявшие по какой-либо причине товарный вид свежие овощи. То есть случалось, помидор треснул или огурец до огромных размеров вырос, не углядела… Таня не капризничала — все равно она резала овощи в салаты. Подсолнечное масло тоже приносила Мишкина мать.
Пару раз на глазах у Тани свекровь пыталась дать Мишке деньги, но он грубовато отказывался.
— Ты лучше продолжай приносить нам то, что выращиваешь.
А потом, посмеиваясь, рассказывал жене:
— Представляешь, матери легче дать нам деньги, чем ранние огурцы — они на рынке такие дорогие! Пусть и даст больше, рука не дрогнет, но деньги — это то, что заработано, а огурцы — ТОВАР!
И спохватывался, что обсуждает с ней мать, которая его вырастила и, между прочим, заставила окончить институт.
Правда, в спорт и физкультуру как в серьезные занятия для мужчины она не верила, а требовала, чтобы Михаил пошел «на энергетика или механика».
Предки Карпенко были из казачьего рода и несмотря на то что свекровь — Анастасия Федоровна — уже много лет жила в городе, она говорила не чисто по-русски, а балакала. На смеси украинско-русских слов и выражений.
— Физкультура! Хиба ж цэ работа для мужика! — сокрушенно говорила она. — Диты батькив не слухають. Усякий — сам соби вумный!
И при всем при том Мишка ездил на «мерседесе» — старой развалине двадцатилетней давности, которая неведомо как еще держалась. Неведомо — потому что запчасти на иномарку тогда еще доставать было почти невозможно. Да и имелись ли они для такой старой модели!
Потому нужные для «мерседеса» детали вытачивались на станках русскими слесарями по чертежам от руки, перетачивались из запчастей, предназначенных для машин отечественных марок.
Танину половину коттеджа сдавали внаем. Когда-то коттеджи, один из которых и приобрел для дочерей адвокат Вревский, строились на окраине города. Но в городе так интенсивно шло жилищное строительство, что через несколько лет коттедж сестер оказался чуть ли не в центре города. Потому проблем с квартирантами не было.
Другие на их месте причитали бы: тяжело, денег не хватает, — а семья Карпенко вела непоседливый, разносторонний образ жизни. Супруги объездили все предгорье Северного Кавказа, таская с собой и совсем крошечную Александру.
А как часто приходили к ним друзья! Понятно, картошка в доме всегда была, как и сало — его Мишка покупал при всякой возможности, да салаты на ароматном подсолнечном масле. А привезенная от Мишкиной бабушки самогонка…
Мишкин друг Санек, тоже выходец из села, говорил:
— Карпенки — куркули! Сало е, самогонка е, и дэ голову преклонить — е!
И несмотря на скромный достаток — даже работая инженером после окончания института, Таня получала не слишком много, — они жили легко и весело. Как же хорошо они жили!
— Посуду моешь? — раздался у Тани за спиной голос Леонида: она от неожиданности вздрогнула и чуть не уронила тарелку.
— Леня, ты меня напугал, — укоризненно сказала она.
— Но не до смерти? — довольно расхохотался он.
— Что-то ты вроде не вовремя, — заметила она, взглянув на часы с кукушкой.
Было одиннадцать часов дня.
— Я пришел, как только смог, чтобы реабилитироваться! — торжественно провозгласил супруг.
Он, очевидно, имел в виду тот случай, когда он вначале отдал ей, а потом забрал деньги, которые до того вроде отдал Тане с дочерью. Скорее всего он ожидал от жены упреков или хотя бы вопросов, но она отдала деньги молча и ничего не сказала, а когда посмотрела ему, уходящему, вслед, заметила, что Ленька на мгновение потерял свою уверенную походку, сгорбился и даже зашаркал ногами.
Но потом, видимо, заметил это, разозлился на себя, опять развернул плечи и быстро ушел. Но переживал, это точно. Обычно в таких случаях он говорил про кого-нибудь другого: «Обгадился!»
И наверное, то же подумал о себе.
Но сегодня Леня опять выглядел победителем. Зачем-то держал в руке старую Шуркину шапочку, которая до того валялась у него в гараже. Он подошел к столу, который Таня как раз только что протерла, и тряхнул над ним этой самой шапкой.
На стол шлепнулась упаковка денег. На этот раз одна. Но долларов. Сотенных купюр.
— Это тебе, — торжественно сказал Леонид.
— Мои ставки растут, — сказала Таня, к деньгам, впрочем, не притрагиваясь.
— Ну что ты за человек! — вдруг заорал на нее Ленька. — Другая бы на шею кинулась, расцеловала. Отблагодарила, как могла…
— Отблагодарить, так это мы что ж, это мы с дорогой душой. — Когда Ленька повышал на нее голос, Таня защищалась на свой манер — начинала вот так юродствовать. — А то, что мы боимся деньги брать, тоже понятно. Ты только губу раскатаешь, а их у тебя — раз! И заберут!
— Не бойся, не заберут, — сказал он угрюмо. — Все же от ласкового слова язык бы у тебя не отсох.
Чего он был такой вздернутый? Будто не деньги ей давал, а заставлял яд выпить. Может, Леня прав, его жена и в самом деле особа строптивая и неблагодарная? Надо, надо, Татьяна Всеволодовна, менять
