Вела себя по-мальчишески и ужасно бестактно.
– Я очень рад, что, повзрослев, ты избавилась от этих недостатков, – съязвил Тернер. – Особенно от упрямства и настырности…
Совсем не рассердившись за ехидную подначку, она продолжала:
– Наш отец умер, когда мне было четыре, а Патрику два года. Нона была страшно подавлена его смертью. Очень долгое время после этого она не улыбалась, ничему не радовалась, и мы с Патриком жили словно сами по себе, хотя Нона заботилась о нас, как прежде. Патрику нравилось, что я энергична, мне нравился его веселый и покладистый характер. Кроме того, я чувствовала себя его защитницей.
– Потому что он был младше тебя?
– Не только. Понимаешь, лет до семи он заикался. Логопед пытался ему помочь, но не добился заметного успеха. Чаще всего Патрика понимала только я. Поэтому у нас двоих возник свой особенный язык. Мы стали своего рода нацией из двух человек. Для своего возраста Патрик был слишком маленьким, из-за этого да еще из-за того, что он заикался, некоторые дети издевались над ним.
– И ты неизменно защищала его?
– Да, – кивнула Джей. – Но чем старше он становился, тем лучше умел выпутаться из любой неприятности и уладить отношения с любым задирой.
– Патрик был любимцем матери?
– Да, но это не имело для меня никакого значения. Он был и моим любимцем тоже. В этом мы с Ноной очень похожи, чего нельзя сказать обо всем остальном.
– Ты постоянно называешь ее Ноной. Почему?
– Это началось после того, как я окончила колледж. У меня была связь с одним мужчиной… и на какое- то время я перестала быть полной собственностью Ноны. С тех пор я начала называть ее по имени. Мы тогда сильно поругались.
– Но потом все-таки помирились?
– Ну, более или менее… Я вышла за того человека замуж, желая насолить ей. Глупо, правда? Он, как я и подозревала, оказался лжецом. Ненавижу ложь! Может, поэтому я еще больше разозлилась на Нону – ведь все вышло так, как она мне говорила.
– Муж обманывал тебя?
– Он вечно врал что-то, у него постоянно были любовницы. Этого я терпеть не хотела и не могла. Год назад мы развелись. Ноне это не понравилось. А ты? Ты был женат?
– Нет, даже не собирался никогда. – Тернер покачал головой. – Скажи, а почему ты вдруг передумала сегодня?
– Я звонила Ноне и сказала, что завтра утром предстоит разговор с Ритой Уолш.
– И что? – удивился Тернер.
– Она стала расспрашивать о тебе, о том, не спим ли мы в одной постели. Мне пришлось трижды повторить ей, что мы остановились в разных номерах. И все же она заявила, что мы вообще должны были остановиться на ночь… в разных гостиницах!
Тернер рассмеялся.
– Не вижу ничего смешного! – вспылила Джей. – Когда Нона повесила трубку, я разозлилась. Ведь мне уже тридцать три!
– Значит, ты решила переспать со мной, потому что твоя мать велела тебе не делать этого? Ты всегда поступаешь ей наперекор, да?
– Ну, это только часть причин, побудивших меня передумать. Мне действительно хотелось провести с тобой эту ночь…
Тернер наклонился к Джей, поцеловал ее, потом еще раз и еще… Она обвила руками его шею, и разделявшая их простыня упала на пол.
Эдон притворялся, что занят чтением судебных материалов, на самом же деле его мысли были заняты Джуди Свенстар.
Известие о ее гибели взволновало его и вместе с тем принесло почти радостное облегчение. Встревожился Эдон потому, что стоило немалых трудов спрятать концы в воду. Обрадовался же потому, что Джуди больше не угрожала спокойствию его хрупкой семьи и его полной власти в округе.
Больше всего Эдона заботило то, чтобы ничто не нарушило спокойствия Барбары. Она не раз слышала, что ее отец занимался продажей детей, нелегальными абортами и другой противозаконной деятельностью. Сам Хансингер категорически все отрицал, полагая, что это не женского ума дело, особенно если эта женщина – Барбара, нежно любимая дочь, которую растили, как оранжерейный цветок.
Однако упорные слухи не стихали и теперь, когда Хансингер давно отошел от дел. Барбара была очень чувствительна. Погиб се брат и единственный ребенок, отец превратился в инвалида и вел жизнь затворника, не показываясь людям на глаза. Неужели все это – страшное наказание за неприглядные дела?
Как и отец, Барбара тоже перестала бывать на людях. Ее пугали пристальные взгляды, сплетни, откровенная жалость. Ей и раньше было не по себе в этом большом мире, а теперь она просто не находила в себе сил жить в нем. Она ограничила себя привычным маленьким миром, стенами родного дома. Словно пытаясь подсознательно приблизиться к душам погибших близких, Барбара почти перестала есть.
В тот вечер она сидела на диване и вязала крючком очередной шерстяной плед для отца. И это было дурным знаком. За последние четыре года Барбара связала отцу очень много таких пледов. Эдон смотрел на жену и пытался вспомнить, сколько же она их связала – десять, двадцать, сорок?
У ее ног свернулась клубком любимая белая собачка. В руках Барбары посверкивал серебряный крючок.
