ermite! bel ermite. Si tu posais ton doigt sur mon epaule, ce serait comme une trainee de feu dans tes veines. La possession de la moindre place de mon corps t’emplira d’une joie plus vehemen — teP! que la conquete d’un empire. Avance tes levres…»[43]
Коттон Мадер из Новой Англии пишет: «Пустыня, через которую мы идем в Землю Обетованную, полна Огненных летающих змеев. Но, хвала Богу, ни одному из них пока еще не удалось окончательно сбить нас с пути! Весь наш путь к Небесам лежит мимо
4. Примирение с отцом
«Тетива Божьего Гнева натянута, и Лук готов выпустить Стрелу; Правосудие нацеливает Стрелу в ваше Сердце и натягивает Тетиву; и нет ничего, кроме Соизволения Господа, Гнев Господний, — и никаких Обещаний и Обязательств, ничего, что бы удержало эту Стрелу за Миг от того, как хлынет из жил ваша Кровь…»
Эти слова Джонатана Эдвардса вселяли страх в сердца его прихожан в Новой Англии, раскрывая перед ними не приукрашенный ничем страшный лик отца. Проповедь была призвана пригвоздить их к скамьям жуткими картинами мифологического суда божьего; ибо хотя пуританство не допускало образов рукотворных, оно не ограничивало себя в образах словесных. «Гнев Божий, — вещал Эдварде, — подобен великим Водам, пока еще сдерживаемым; но их собирается все больше и больше, они поднимаются все выше и выше, пока им не будет дан Выход; и чем дольше сдерживается Поток, тем стремительнее и сильнее хлынут его Воды, если наконец дать ему волю. Воистину Правосудие над вашими порочными Деяниями еще не свершилось; Потоки Возмездия Божьего сдерживаемы; но Вина ваша со Временем непрестанно растет, и каждый День вы навлекаете на себя все больший Гнев Его; Воды непрестанно поднимаются и прибывают; и нет ничего, кроме Соизволенья Господнего, что бы сдерживало эти Воды, не поддающиеся усмирению и с силой рвущиеся вперед; и стоит Господу лишь убрать свою Руку от преграждающих путь этим Водам Врат, как они тут же отворятся, и огненные Потоки Неудержимого Гнева Господнего ринутся вперед с немыслимой Яростью и падут на вас со всемогущей Силой; и будь Сила ваша в Десять Тысяч Раз более, чем теперь, да и в Десять Тысяч Раз сильнее Силы самого упорного, несокрушимого Дьявола в Аду, то и тогда ничто не поможет вам противостоять и вынести Гнев Божий…»
Пригрозив водной стихией, пастор Джонатан далее обращается к картине огня. «Для Бога, что держит вас над Преисподней Ада, как держат Паука или другое мерзкое Насекомое над Огнем, вы ненавистны и достойны страшного гнева; его Гнев, обращенный к вам, пылает подобно Огню, он видит в вас исчадия, достойные лишь быть брошенными в Огонь; его Очи настолько чисты, что не могут вынести вашего вида; в его Очах вы в Десять Тысяч Раз отвратительнее самой отвратной, в наших глазах, ядовитой Змеи. Вы согрешили против него бесконечно больше, чем любой упрямый Бунтовщик против своего Господина; и все же каждое Мгновение ничто, кроме его Руки, не удерживает вас от падения в Огонь…
О, Грешник!.. Ты висишь на тонкой нити, вокруг которой сверкают вспышки Пламени Гнева Господнего, готового каждую Секунду оборвать ее, объяв огнем; и никакой Заступник вам не поможет, и вам не за что ухватиться, чтобы спасти себя; нет ничего, что могло бы удержать вас от Пламени Гнева, — ничего вам присущего, ничего из того, что вы когда-либо свершите, ничего из того, что вы могли бы свершить, — ничего, что бы побудило Господа подарить вам одно лишь Мгновение…»
А теперь, наконец, предлагается картина второго рождения — однако лишь на мгновение:
«Так все вы, никогда не испытавшие великой Перемены в Сердцах своих от действия могучей Силы Духа ГОСПОДНЕГО на ваши души, все, не рожденные заново и не ставшие новыми Существами и не восставшие из смерти в Грехе к Обновлению и к прежде никогда не испытанному Свету и Жизни (как бы вы ни исправляли свою Жизнь во множественных Вещах, какие бы набожные Чувства вы ни питали, какую бы Форму Религии вы ни исповедовали в Семьях своих и в Уединении и в Храме Господнем и как бы строго ее ни придерживались), — все вы в Руках разгневанного Бога; ничто, кроме одного его Соизволения, не удерживает вас от того, чтобы сию же Секунду и на веки вечные быть подвергнутым Уничтожению»[45].
«Одно лишь соизволение Бога», что оберегает грешника от стрелы, потопа и огня, в традиционной фразеологии христианства называется «милосердием» Божьим, а «могучая сила духа Господа», которая изменяет сердце — это «милость» Божья. В образах мифологии, как правило, милосердие и милость представлены так же ярко, как справедливость и гнев, и таким образом сохраняется равновесие, и сердце скорее ощущает поддержку, чем карается на своем пути. «Не бойтесь!» — гласит жест руки бога Шивы, исполняющего перед поклоняющимися ему танец вселенского разрушения[46]. «Не бойтесь, ибо все благополучно пребывает в Боге. Формы, что приходят и уходят — одной из которых и есть ваше тело — это мелькание моих конечностей в танце. Узнавайте Меня во всем, и чего вам тогда бояться?» Магия священных таинств (обретающих действенность через Страсти Господни или благодаря медитациям Будды), оберегающая сила примитивных амулетов и талисманов и сверхъестественные помощники мифов и сказок всех народов мира — все это заверения человечества в том, что стрела, огонь и потоп не так жестоки, как кажутся.
Ибо страшный лик отца является отражением собственного эго его жертвы — берущего свое начало от чувственной картины детства, оставшейся позади, но проецируемой вперед; идолопоклонничество, таящееся в фиксации на этой несуществующей вещи, само по себе уже есть нечто неправедное, оставляющее человека охваченным ощущением греха, что и удерживает потенциально созревший дух от более уравновешенного и реалистичного взгляда на отца, а вместе с этим и на мир в целом. Примирение — не более, чем избавление от этого, самопорождаемого двойного монстра, в коем слиты воедино дракон, представляемый Богом (супер-эго)[47], и дракон, представляемый Грехом (подавляемое ид). Но это требует отрешения от привязанности к самому эго, что и есть всего сложнее. Человек должен верить, что отец милосерден, и полагаться на это милосердие. Вместе с этим центр веры переносится за пределы заколдованного круга скупых данных Богом ограничений, и страшные великаны — людоеды исчезают.
Именно в этом испытании герой может обрести надежду и поддержку в женском образе заступничества, магией которого (заклинаниями или покровительством) он защищен в ходе всех пугающих переживаний отцовской инициации, грозящей расколом эго. Ибо если невозможно верить во вселяющий ужас облик отца, вера тогда должна быть сосредоточена на ком — то другом (на Женщине — Пауке, на Благословенной матери); и эта надежда на поддержку помогает пережить кризис — который в конечном итоге приводит к осознанию того, что отец и мать есть отражение друг друга и по существу суть одно и то же.
Когда воинственные боги — близнецы навахо оставили Женщину — Паука и благодаря ее совету и оберегающим талисманам благополучно миновали опасности сталкивающихся скал, тростника, что режет на куски, кактусов, что разрывают на части, и зыбучих песков, они наконец пришли к дому Солнца, их отца. Дверь охраняли два медведя, которые встали на дыбы и зарычали; но слова, которым научила мальчиков Женщина — Паук, заставили зверей лечь на землю. После медведей Близнецам угрожали две змеи, затем ветры, затем молнии: стражи последнего порога[48]. Однако всех их легко успокоили слова молитвы.
Выстроенный из бирюзы дом Солнца, огромный и квадратный в основании, стоял на берегу могучего потока. Мальчики вошли в него и увидели женщину, сидящую у западной стены, двух красивых юношей — у южной и двух красивых девушек — у северной. Девушки, не говоря ни слова, поднялись, окутали новоприбывших четырьмя небесными покрывалами и уложили их, и те спокойно лежали, пока трещотка, висевшая над дверью, не простучала четыре раза, и одна из девушек сказала: «Идет наш отец».
Носящий солнце вошел в свой дом, снял со своей спины солнце и повесил его на крючок на западной стене комнаты, где оно некоторое время раскачивалось, издавая мерные звуки. Он повернулся к старшей женщине и гневно спросил: «Кто эти двое, что вошли сюда сегодня?» Но женщина не ответила. Юноши и
