висит табличка: «Есть в продаже печень медведей с горы Намэтоко». Поэтому нет сомнений в том, что медведи на горе Намэтоко есть. Они разгуливают по долине, высунув красные языки, а медвежата борются понарошку и колошматят друг друга. Известному охотнику на медведей Футидзава Кодзюро частенько удавалось добыть медведя.
Фудзисава Кодзюро был стар. Темная кожа, узкие глаза… тело у него было крепкое и круглое, как ступка, а пальцы огромные и толстые, как у статуи божества Бисямон Китадзима, что исцеляет от болезней. Летом Кодзюро в накидке из коры смоковницы и в сандалиях отправлялся в горы. Он брал с собой длинный нож, который используют айну,[75] и огромное ружье, похожее на те, что когда-то завезли в Японию португальцы. У ног его бежал огромный желтый пес. Кодзиро обходил вдоль и поперек гору Намэтоко, болото Сидзокэ, Мицумата, гору Саккаи, лес Амиана и долину Сирасава. Порой, бывало, поднимется вверх по склону, густо заросшему деревьями, будто по сине-черному тоннелю, — а там прогалина, где все светлеет, золотится и зеленеет, где падают солнечные лучи, похожие на распустившиеся цветы. А охотник идет себе размеренным неторопливым шагом, словно в собственном доме. Пес его убегает вперед, карабкается по утесам, прыгает в воду, с трудом выбираясь из жутких заводей со стоячей водой, потом отряхивается так, что шерсть становится дыбом, аж брызги летят во все стороны — а потом, сморщив нос, поджидает хозяина…
У Кодзюро ноги, как циркуль, он вытаскивает их из трясины, поднимая волну, белую, как ширма, — и сжав губы, выбирается на берег. Уж извините, что я все это так подробно рассказываю… Но медведи с горы Намэтоко любили Кодзюро. Усядутся где-нибудь повыше и наблюдают, как Кодзюро шлепает по воде или бредет по узкой тропинке вдоль берега, поросшей будяком. Залезут на дерево, цепляясь когтями, или усядутся на задние лапы — и смотрят, смотрят… Медведям нравился даже пес Кодзюро. Единственное, что не очень нравилось медведям, так это сами встречи с охотником. Пес его начинал скакать и кидаться, как бешеный, словно ему подпалили хвост, а глаза самого Кодзюро вспыхивали недобрым огоньком. Он вскидывал ружье и целился. Большинство медведей просто раздраженно махали лапами. Однако попадались и свирепые, они начинали реветь, вставали на задние лапы, и, грозя раздавить собаку, кидались на Кодзюро. А Кодзюро, невозмутимо стоя за деревом, прицеливался — и бах-бабах! — стрелял прямо в серпообразное белое пятно на шее медведя. Медведь оглушительно ревел на всю окрестность, грузно падал на землю, выхаркивая темно-красную кровь и, сопя, испускал дух. Кодзюро, прислонив ружье к дереву, осторожно подходил к медведю, и говорил:
«Медведь. Я тебя убил не из ненависти. Я стрелял в тебя, потому что мне нужно зарабатывать на жизнь. Прежде я мог работать, никому не причиняя зла, однако теперь и поля нет, и деревья казне принадлежат. В деревню пойти — так там я никому не нужен. Вот и пришлось стать охотником. Ты вот родился медведем, карма, значит, у тебя такая, а я охотой живу, значит у меня такая карма. В следующей жизни не рождайся медведем, ладно?»
Собака ложилась на земле, печально прикрыв глаза. Когда Кодзюро минуло сорок весен, дизентерия унесла его жену и сына, остался у него лишь этот верный пес.
Кодзюро доставал из-за пазухи нож, надрезал кожу от самой губы медведя через все брюхо и снимал шкуру. Дальнейшее мне глубоко отвратительно. В итоге Кодзюро засовывал медвежью печень в заплечный деревянный ящичек, окровавленную шкуру отмывал в горной речке, сворачивал, закидывал за спину, а потом устало спускался вниз по течению.
Казалось, что Кодзюро понимает даже язык медведей. Как-то раз ранней весной, в ту пору, когда на деревьях еще не было ни одного зеленого листочка, он с собакой брел вверх по ущелью Сирасава, собираясь заночевать в бамбуковой хижине, которую построил в прошлом году на самом верху перевала Баккайдзава. И вот чудное дело — заблудился и потерял тропу, чего с ним отродясь не бывало!
Несколько раз он спускался вниз и опять поднимался, но уже и собака выбилась из сил, и сам Кодзюро еле дышал. Наконец, он нашел свою хижину, уже полуразвалившуюся. Кодзюро вспомнил, что неподалеку есть горный источник, но, когда стал спускаться вниз, увидел нечто совершенно удивительное. На противоположном краю долины в свете молодого голубоватого месяца сидели медведица и совсем маленький медвежонок. Козырьком приложив лапы ко лбу, они смотрели куда-то вдаль. Кодзюро показалось, что тела медведей источают сияние, он замер на месте, словно остолбенев. И тут медвежонок ласково сказал:
— Все-таки это снег. Мам, только эта сторона долины побелела. Все-таки, это снег. Да, мама?
Медведица еще раз внимательно посмотрела вдаль, и, наконец, ответила.
— Это не снег. Не мог снег лечь на одной стороне.
— Он просто не успел еще растаять.
— Нет, я вчера там была, ходила посмотреть на молодые побеги будяка.
Кодзюро тоже внимательно посмотрел в ту сторону.
Лунный свет скользил по склону бледно-голубой горы. Там что-то сверкало будто серебряные доспехи. Через минуту медвежонок сказал.
— Если это не снег, то иней. Наверняка.
Кодзюро подумал про себя, что этой ночью и правда иней покрыл всю округу, вокруг луны дрожит голубой ореол, и свет ее холоден, как лед.
— Я поняла. Это цветы хикидзакура.[76]
— Что? Хикидзакура? А, знаю-знаю.
— Нет. Ты их пока что не видел.
— Да, нет же, я знаю. Я недавно сорвал цветок.
— Нет. Это была не хикидзакура. Ты сорвал цветок кисасагэ.[77]
— Разве? — протянул медвежонок растерянно.
У Кодзюро почему-то защемило в груди, он еще раз бросил мельком взгляд на цветы, похожие на белый снег, и на медведицу с медвежонком, залитых лунным светом, а потом осторожно, старясь ступать бесшумно, стал удаляться. А ветер будто говорил: «не ходи туда, не ходи туда», и дул так, что Кодзюро просто-таки сдувало назад. Вместе с лунным светом в воздухе плыл аромат куромодзи.[78]
Очень жаль было бесстрашного Кодзюро, которому приходилось ходить в город и унижаться там, продавая шкуры и медвежью печень.
В городе была хозяйственная лавка, где продавалось все — бамбуковые корзинки, сахар, точильные камни, золотые фигурки тэнгу[79] и сигареты с эмблемой хамелеона на пачке, а еще стеклянные ловушки для мух. В соседней комнате возле огромной бронзовой жаровни сидел хозяин. Только Кодзюро со шкурами за плечами ступал на порог, как его сразу же поднимали на смех.
— Хозяин. Спасибо вам за заботу. Вы были так добры ко мне прошлый раз.
И Кодзюро, хозяин гор, клал шкуры рядом с собой, кланяясь до самого пола.
— Чего пришел?
— Вот, опять принес медвежьи шкуры.
— Значит, медвежьи шкуры? Да они у меня еще с прошлого года лежат, никак продать не могу. Сегодня не требуется.
— Хозяин, не говорите так, купите, пожалуйста. Я дешево отдам.
— Даже дешево не нужно, — хозяин лавки терял спокойствие и принимался выбивать трубку в ладонь, а бесстрашный Кодзюро, хозяин гор, смотрел на него с беспокойством.
В горах рядом с домом Кодзюро росли каштаны, а на небольшом поле за домом он сеял просо — рис там не рос, да и бобы тоже. А ведь на его попечении были старая мать, которой стукнуло девяносто лет и внуки, целых семеро, и все они хотели хоть немного риса.
В деревне можно выращивать коноплю и ткать холсты, а в горах кроме лозы глицинии, из которой плетут корзинки, не растет ничего, что могло бы пойти на одежду. Кодзюро немного помялся, а затем хрипло проговорил:
— Хозяин. Очень прошу вас. Купите, не важно за сколько, — и еще раз поклонился.
Хозяин молча пускал дым, а затем, едва скрыв усмешку, сказал:
— Ну, так уж и быть. Давай сюда свои шкуры. Хэйсукэ, заплати Кодзюро-сан две иены.
Работник лавки Хэйсукэ протянул четыре большие серебряные монеты. Кодзюро с улыбкой взял их и в
