Мне хотелось сказать ей, что она прекрасна в любом возрасте, но я ограничился словами:
– Надеюсь, мы сможем узнать друг друга ближе, Харриет.
– Не будьте таким смиренным, Морли. – Она шлёпнула меня сумочкой. – Почему бы нам не уйти отсюда? Сегодня прекрасный вечер для прогулки.
Так начались наши слишком недолгие отношения с женщиной, которой суждено было стать светом моей жизни. Это была первая из наших прогулок по улицам Шенбрунна. Мы бродили по извилистым дорожкам парка между клумбами и кустарниками, вдоль берега маленькой речки, которая журчала под мостиками из желтовато-коричневого камня. По словам Харриет, меж валунов прятались тролли, замышляя недоброе. Было в ней что-то эксцентричное, какая-то удивительная беспечность, тем более примечательная, что она приехала в Германию поправить здоровье. Харриет мужественно не вдавалась в подробности своей болезни, только раз упомянула, что дело быстро пошло на поправку благодаря заботе старых друзей, которые пригласили пожить у них столько, сколько она пожелает. Они обитали на Глатцерштрассе, в крошечном городке Летцинне, неподалёку от Шенбрунна.
Харриет не приглашала меня к себе. Она объяснила, что её друзья предпочитают уединение и ей очень не хотелось бы злоупотреблять их великодушием. Рассказала о престарелой экономке, которая, помимо уборки и стирки, ещё и восхитительно готовит. Харриет утверждала, что её никогда в жизни так не баловали.
– В этом доме всё идёт как по маслу, – как-то сказала она, когда мы сидели в кафе с клетчатыми скатертями на столах и цветочными горшками на стенах. – Он как небо и земля отличается от моей квартирки в Уимблдоне. Там мне приходилось самой убирать и мыть полы, если я не хотела дожидаться четверга, когда заявлялась миссис Грин. Ты же знаешь, как нелегко найти в Англии хорошую домработницу. Хотя, может, и не знаешь, ты же мужчина и давно не казал носу на родину. Но поверь мне, Морли, было бы глупостью и подлой неблагодарностью жаловаться на жизнь с Анной и Инго.
– Милая, жалобы – это не для тебя. – Мы далеко продвинулись с того первого вечера в пивной, когда она испугалась, не вынашиваю ли я планы пошлой интрижки. Мы провели вместе много счастливых дней и ночей. – Ты никогда не говоришь о своей болезни.
– Тише! – Она наклонилась вперёд, дразняще обнажив свои божественные округлости, от которых моя душа неизменно начинала петь. – Ты обещал больше не заговаривать об этом. Нет, меня это не расстраивает, мой нежный исполин. – Она легко прижала палец к моим губам. – Но я хочу оставить это в прошлом. Если бы ты встретил меня два месяца назад, ты бы головы не повернул, а если и повернул, то вскочил бы на первого попавшегося верблюда и ускакал назад в пустыню.
– Вздор! – Голос мой охрип от волнения.
– Дорогой, я знаю, что мы не встречали в Шенбрунне верблюдов, но это не значит, что их здесь нет. Просто во время наших прогулок мы не сводим глаз друг с друга.
– Я не верблюдов имел в виду, и ты это знаешь. – Мне пришлось схватиться за края стола, чтобы сдержать дрожь. Её духи, смешавшись с ароматом свежемолотого кофе и горячего сливового пирога, кружили мне голову. Такого я не испытывал даже в палатке Абу эль-Пуккаби, когда амбре исходило от дымящегося чайника с редкими благовониями и специями в руках одной из его младших жён. – Я хотел сказать, моя Харриет… – С трудом я составлял слова из комка, застрявшего в горле. – Я бы любил тебя, даже если бы от тебя остались только кожа да кости, впалые глаза и лысый череп.
– Это серьёзное заявление.
Она поднесла было руки к платиновым волосам, но уронила их, так и не прикоснувшись, а её глаза, когда золотисто-карие, а порой почти чёрные, но неизменно прекрасные, наполнились слезами.
– Проклятье. Меня следует выволочь на улицу и отстегать кнутом за то, что я заставил тебя плакать.
В попытке обнять Харриет за плечи я угодил одним локтём в сливовый пирог, а другим в чашку с кофе и вынужден был довольствоваться её запястьем. Человек за соседним столиком, худощавый господин с карикатурно большими усами, поспешно взял газету, но я чувствовал, что он подслушивает, и испытал непривычное для меня желание встать и хорошенько врезать ему. Есть в жизни священные моменты, которые нельзя осквернять вульгарным любопытством. В Англии, разумеется, это не имело бы значения, потому что нас воспитали в презрении к иностранным языкам.
– О, Морли! – Если Харриет и слышала, как шелестит газетный лист, поскольку уши господина за соседним столиком встали торчком, то она этого не показала. – Я плачу, потому что счастлива. – Она поправила чашку и отскребла пирог от моего локтя. – Но чувствую себя виноватой, что ничем не могу отплатить за твоё… – она понизила голос до шёпота, – чудесное гостеприимство в пансионе фрау Грундман. Такая прекрасная женщина. Такая благородная, в своих ситцевых платьях, как и её сестра, экономка священника церкви в Летцинне. И она с такой готовностью поверила, что я твоя сестра. Не стучит постоянно в дверь с предложением чашечки чая и не маячит в холле, чтобы посмотреть, в котором часу я уехала. Кстати, об отъезде, дорогой мой, когда ты намерен сказать Шенбрунну «прощай»?
– А как долго ты намерена здесь оставаться, Харриет?
– До октября или ноября. У меня нет причин спешить с возвращением. Инго с Анной настаивают, чтобы я оставалась до… – Мгновение Харриет неподвижно смотрела прямо перед собой. – До того, пока окончательно их не объем.
– Но ты же выздоровела? – Человек за газетой не мог меня слышать. Я сам едва себя слышал.
– Полностью. На этот счёт не может быть ни малейшей тревоги. Мне так сказала цыганка. Она называла себя настоящей цыганкой, в отличие, видимо, от тех, кто видел табор лишь во время недельного праздника в Скегнессе. Несколько недель назад, как раз перед встречей с тобой, она подошла ко мне в парке, где я сидела на скамейке.
– Она предсказала моё появление в твоей жизни?
– Она сказала мне, что я встречу замечательного человека, который станет моей судьбой.
– А о свадебных колокольчиках она не упоминала?
Передо мной забрезжила надежда.
– Она рассказала, что я вышла замуж в тридцать лет, что у меня не было детей и что мой бывший муж в конце концов оставил меня ради более молодой женщины. Она также поведала о моём неплохом
