— Я его там не оставлю. Тебе не надо ничего делать. Я сама. Передай своему другу Шефферу, — решительно сказала она.
Он взглянул на нее:
— Я только хочу знать одну вещь.
Она встретилась с ним взглядом.
— Я выбираю тебя, — сказала она.
— Не об этом. Не о нас. Просто я хочу знать. Ты веришь тому, что здесь написано? Чем он занимался?
— Да, — кивнув, еле слышно сказала она.
Он резким движением открыл папку, перевернул страницы и показал на одну из таблиц.
— Вот как долго…
— Не надо.
— Шестьдесят дней, плюс-минус. — Он уже не мог остановиться. — Это показатели смертности. Ты по-прежнему хочешь его вызволить?
Он поднял взгляд и увидел, что ее глаза, полные слез, молча и умоляюще смотрят на него.
— Мы не можем оставить его там. С ними, — сказала она.
Он снова посмотрел на страницу с такими неприятными цифрами и отшвырнул ее в сторону. Две линии.
Почти все утро они избегали друг друга, боясь начать снова. Она ухаживала за Эрихом, а он дорабатывал оставшуюся часть заметок о Ренате для Рона. Материал предназначался для всех, но его статья по крайней мере будет готова к отсылке первой. В полдень появился Розен и осмотрел мальчика.
— Все дело в питании, — сказал он. — А так он здоров.
Джейк обрадовался перерыву, собрал бумаги, торопясь уехать, но, к его удивлению, Лина настояла на том, что поедет вместе с ним, и оставила Эриха с одной из девушек Дэнни.
— Я должен сначала съездить в пресс-центр, — сказал он. — А потом мы можем поехать к Фляйшману.
— Нет, не к Фляйшману, — ответила она, — в другое место, — и больше ничего не сказала, поэтому они ехали молча, устав от разговоров.
В пресс-центре после Потсдамского оживления было тихо, только игроки в покер по-прежнему резались в карты. Джейк быстро передал заметки и на выходе захватил в баре две бутылки пива.
— Держи, — сказал он в джипе, вручая ей одну.
— Не хочу, — сказала она, не столько сердито, сколько хмуро — как небо, обложенное тучами. Она велела ехать в сторону Темпельхофа, и по мере того, как они подъезжали, она все больше мрачнела: лицо оставалось вроде бы спокойным, но от нее все больше веяло непреклонной решимостью.
— Что в аэропорту?
— Нет, дальше,
Они въехали на одно из кладбищ, которое простиралось на север от Темпельхофа.
— Куда мы едем?
— Хочу сходить на могилку. Остановись вон там. Цветов нет, ты заметил? Сейчас ни у кого нет цветов.
Вместо этого он увидел двух солдат с бригадой военнопленных, которые копали длинный ряд могил.
— Что происходит? — спросил он одного конвоира. — Ожидаем эпидемию?
— Зиму. Майор сказал, они начнут дохнуть как мухи, как только наступят холода. Готовимся заранее, пока земля не промерзла.
Джейк увидел за скоплением памятников другой ряд свежевырытых могил, за ним еще один. Все кладбище было обезображено оспинами ждущих ям.
На могилке Петера стоял небольшой памятный камень размером с булыжник, вкопанный в бесплодный кусочек земли.
— За могилами никто не смотрит, — сказала Лина. — Раньше я ухаживала. А потом перестала приходить.
— Но сегодня захотела, — обеспокоенно сказал Джейк. — Это из-за Эмиля, да?
— Ты считаешь, будто знаешь все, что он делал, — сказала она, глядя на памятный камень. — Прежде чем судить его, может, тебе следует узнать и об этом.
— Лина, к чему все это? — сказал он мягко. — Это ничего не меняет. Я знаю, что у него был ребенок.
Она некоторое время молча смотрела на камень, затем повернулась к нему:
— Твой. Твой ребенок. Это был твой ребенок.
— Мой? — переспросил он. Невольно вырвавшееся слово заполнило все вокруг. Голова пошла кругом. Абсурд, но его окатила волна удивленного ликования, почти дурацкая, застигнув врасплох, словно в комиксах из приемных с сигарами. Посреди кладбища. Он отвел взгляд.
— Мой, — повторил он, не веря. — Почему ты мне не сказала?
— Зачем? Чтобы огорчить тебя? Если б он остался в живых — не знаю. Но он умер.
— Но как — ты уверена?
Разочарованная полуулыбка.
— Да. Я умею считать. Для этого не надо быть математиком.
— Эмиль знал?
— Нет. Разве я могла ему об этом сказать? Ему и в голову не приходило. — Она повернулась спиной к памятному камню. — Посчитать.
Джейк растерянно провел рукой по волосам, не зная, что сказать. Их ребенок. Он вспомнил ее лицо в подвале церкви, когда он читал книжку. Вот так все могло быть.
— На кого он был похож?
— Ты мне не веришь? Нужны доказательства? Фотография?
— Я не это имел в виду. — Он взял ее за руку. — Я хочу этого. Я рад, что мы… — Он замолчал, вспомнив о могилке, и опустил руку. — Мне просто интересно. Он был похож на меня?
— Твои глаза. У него были твои глаза.
— И Эмиль никогда…
— Он не знал твои глаза так хорошо. — Она повернулась. — Нет, никогда. Он был похож на меня. Немец. Он был немцем, твой ребенок.
— Сын, — ошалело повторил он, в мыслях — только это.
— Ты уехал. Я думала, навсегда. А здесь, внутри меня, осталась частичка тебя. И никто об этом не знал, только я. Вот. Ты помнишь, тогда на вокзале, когда ты уезжал? Я уже знала.
— И не сказала.
— А что я могла сказать? «Останься»? Никто не должен был знать, даже Эмиль. Ведь он был счастлив. Он всегда хотел ребенка, но не получалось, а тут вот он. Ты не рассматриваешь глаза — ты видишь собственного ребенка. Так и он. Он был отцом твоего ребенка. Он его содержал. Он любил его. А потом, когда мы его потеряли, так оплакивал. Вот что он делал — наряду со всем прочим. Один и тот же человек. Теперь ты понимаешь? Ты хочешь оставить его «гнить»? А должок перед ним — вот он. Вот за что ты ему должен, за твоего ребенка.
— Лина…
— И я. Чем я занималась? Я лгала ему о тебе. Я лгала ему о Петере. А теперь ты хочешь, чтобы я от него отвернулась? Я не могу это сделать. Знаешь, когда Петер погиб — под американскими бомбами, — я подумала, вот оно — наказание. За всю ложь. О, знаю, не говори, то было сумасшествие, понимаю. Но не это. Я должна все исправить.
— Рассказав ему сейчас?
— Нет, никогда. Его это убьет. Помочь ему — вот шанс все исправить. Отдать долг.
Он сделал шаг назад:
