— Нет, — сказала она, сморкаясь. — Мне просто себя жалко. Кипяченая вода, боже. Разве в этом дело? — Она опять хлюпнула носом, затем вытерла лицо, постепенно успокаиваясь. Откинувшись назад, вздохнула. — Знаешь, после того, как пришли русские, было много таких — как она. Тогда я ни разу не плакала. На улицах валялись трупы. Кто знал, как они умирали? Моя подруга Аннелиза? Я нашла ее. Отравилась. Как Ева Браун. Сожгла себе весь рот. Что она сделала? Пряталась, пока ее не нашел какой-то русский. Может, даже несколько. Тут была кровь. — Она показала на низ живота. — Когда их было так много, не плакала. Так почему сейчас? Может, я тогда решила, что все закончилось. — Она еще раз вытерла лицо и вернула платок. — Что ты ему скажешь?
— Ничего. Его мама погибла на войне, и все.
— На войне, — сказала она неопределенно, глядя на спящего мальчика. — Как можно бросить ребенка?
— Она не бросила. Она оставила его на меня.
Лина повернулась к нему.
— Ты не можешь отправить его в лагерь для перемещенных лиц.
— Знаю, — сказал он, коснувшись ее руки. — Я что-нибудь придумаю. Дай мне чуточку времени.
— Пока ты уладишь дела, — сказала она, снова откинувшись назад. — Все наши судьбы. И Эмиля тоже?
— Эмиль может сам устроить свою жизнь. Насчет Эмиля я не беспокоюсь.
— Зато я беспокоюсь, — сказала она медленно. — Он все еще что-то для меня значит. Что именно, не знаю, он мне не муж, но тем не менее. Может, это потому, что я не люблю его. Странно, да? Беспокоиться о человеке, которого больше не любишь? Он даже выглядит иначе. Так бывает. Думаю — люди выглядят иначе, когда они уже больше не любят друг друга.
— Это он так сказал?
— Нет, я говорила тебе — он меня прощает. Когда перестаешь любить человека, это легко, правда? — сказала она — голос ее отдалялся, уносимый воспоминаниями. — Может, никогда и не любил. Только работу. Даже когда он говорит о тебе, возникает такое ощущение. Не любил. Я думала, он будет ревновать, я была готова к этому. Но нет, все мысли о том, что он не сможет вернуться, если ты пустишь в ход эти документы. После этого его коллеги не станут работать с ним. Эти дурацкие документы. Если бы только его отец… — Она замолчала, глядя в сторону, собираясь с мыслями. — Знаешь, о чем он со мной говорит? О космосе. Я стараюсь накормить ребенка теми продуктами, которые ты для нас украл, а он мне толкует о космических кораблях. Его отец был прав — его жизнь там, в его мыслях, не здесь. Не знаю, может, после смерти Петера у него больше ничего не осталось. — Она повернулась к Джейку. — Но забрать у него это сейчас — я так не хочу.
— А чего ты хочешь?
— Чего я хочу? — спросила она себя. — Я хочу, чтобы это все кончилось — для всех нас. Пусть едет в Америку. Он говорит, что нужен им там.
— Они все еще не знают, что получают.
Она опустила голову:
— Тогда не говори им. Оставь ему и это.
Джейк взволнованно выпрямился на стуле:
— Он просил тебя это сказать?
— Нет. За себя он не просит. Речь о других — они для него как семья.
— Не сомневаюсь.
Качая головой, она вынула очередную сигарету.
— Ты тоже не слушаешь. Двое моих мужчин. Им все ясно. Может, он в чем-то прав — для тебя это личный вопрос.
— И ты так думаешь?
— Не знаю… нет. Но ты понимаешь, что случится. Они считают, что все были нацистами.
— Может, он переубедит их. Себя он уже убедил.
— Но не тебя.
— Нет.
— Он — не преступник, — сказала она безучастно.
— Разве?
— А кто это решает? Те, кто победили.
— Послушай меня, Лина, — сказал Джейк, прикрыв спички рукой, чтобы она посмотрела на него. — Никто этого не ожидал. Они даже не знают, с чего начать. Они просто солдаты. Это смешалось с войной, но это была не война. Это было преступление. Не война, преступление. Это случилось не просто так.
— Я знаю, чт
— Что, если за это никто не ответит?
— Поэтому должен отвечать Эмиль? Виновник — он?
— Он участвовал в этом. И все остальные — его «семья». Насколько они виновны? Не знаю. Знаю только одно: игнорировать это нельзя — мы не можем допустить этого.
— Он всего лишь занимался расчетами.
— Ты не видела лагеря.
— Я знаю, чт
— А чего я не увидел? Сначала даже не обратил внимания, сразу всего не заметишь, это было так… Я не обратил внимания.
— На что?
— Там не было детей. Ни одного. Дети не могут работать, так что они должны были исчезать первыми. Их убивали сразу же. Вот такого. — Он показал на Эриха. — Такого ребенка. Они бы убили его. Вот какие там были расчеты. Как убить Эриха.
Она посмотрела на диван, положила, не прикуривая, сигарету, сложила руки на груди и опять ушла в себя.
— Лина… — начал он.
— Хорошо, — сказала она, высвободила из-под себя ноги и встала, заканчивая разговор.
Подошла к дивану, склонилась над малышом, поправила простыню, осторожно подоткнула ее, постояла, наблюдая, как он спит.
— Я стала такой же, как и все остальные, да? — наконец произнесла она, стараясь говорить тихо. — Как фрау Дзурис. Страдала только она. И я такая же. Сижу Здесь и переживаю из-за своих проблем. — Она повернулась к нему. — Когда нас заставляли смотреть эти фильмы, знаешь, что я делала? Я отворачивалась.
Джейк взглянул на нее. Его собственная первая реакция. Костлявая рука тянет его назад, заставляя смотреть.
— А потом люди успокоились, и тут началось. «Как могли русские заставлять нас смотреть это? Разве они лучше? Вспомните бомбардировки, сколько мы претерпели». Делали все, чтобы выкинуть это из головы. И я вела себя так же. Я тоже не хотела видеть. И вот оно — на твоем диване.
Джейк молча наблюдал, как она прошла к креслу, потирая рукой затылок.
— Ты слишком многого хочешь от нас, — сказала она. — Жить с этим. Все убийцы.
— Я никогда не говорил…
— Конечно, только некоторые из нас. А кто именно? Ты хочешь, чтобы я обратилась к своему мужу. «Это был ты?» К сыну фрау Дзурис? Может, к своему брату? «Ты был одним из них?» Как я могу спрашивать? Может, он и был. Поэтому я такая же, как все. Знаю и не знаю.
— За исключением данного случая, когда знаешь.
Она опустила глаза:
— Он все еще что-то значит для меня.
Джейк встал, подошел к столу, покопался в бумагах и вытащил папку.
— Прочти это снова, — сказал он, протягивая ей досье. — Потом скажи мне, сколько. А я пока прогуляюсь.
