блестит, надеясь разобраться во всем потом. А союзники — о, мы этим тоже занимаемся, благослови нас боже, — но иначе. Экспертов у нас хватает. По всей стране шныряют сотрудники технических подразделений, вылавливая лакомые кусочки. Чертежи. Рецептуры. Научно-исследовательские разработки. Собираем, можно сказать, их мозги. Ты был в Нордхаузене. Они забрали оттуда все документы — не поверишь, четырнадцать тонн бумаги. И ты, конечно, не поверишь, потому что доказать никто не может — только подберешься к ним поближе — и, бах, все лопается, как мыльный пузырь. Засекречено. Призраки. Есть одна мысль: может, стоит подключить мадам Аркати,
— Почему не пишешь?
— У меня уже сил нет бегать. Никаких. Тут нужен кто-нибудь помоложе, кто не боится навлечь на себя неприятности.
— Почему Бреймер? — спросил Джейк. — Почему ты думаешь, что он занимается чем-то кроме глупых речей?
— Во-первых, человек на стадионе. Помнишь его? Закадычные друзья. Он служит в одном из технических подразделений.
— А ты откуда знаешь?
— Спросил, — ответил Брайан, приподняв бровь.
Джейк пристально посмотрел на него и усмехнулся:
— От тебя ничего не скроешь, да?
— Почти ничего, — сказал тот, улыбнувшись в ответ. — Ладно, я пошел. У тебя усталая молодая дама, которой хочется домой, а тут я трещу, не переставая. Фройляйн. — Он снова кивнул Лине, потом повернулся к Джейку. — Подумай об этом, ладно? Буду рад увидеть тебя снова в деле.
Джейк обнял Лину, и они пошли в сторону Оливаерплац, подальше от прохожих и курсирующих джипов.
Светила луна и на фоне неба им видны были разрушенные верхи домов, остроконечные, как рваные буквы готического шрифта.
— Он правду говорит? Об ученых? Они и мозги Эмиля хотят забрать?
— Зависит от того, что он знает, — ответил Джейк уклончиво, а потом кивнул. — Да.
— Теперь и они. Все хотят найти Эмиля.
— Он, должно быть, улетел, — сказал Джейк, все еще размышляя. — Из Франкфурта никто не уходит. Но и здесь еще не появился, или прячется где-то.
— С чего ему прятаться?
— Человек убит. Если они действительно встречались…
— Все же ты полицейский.
— Или его подвезли. Раньше же подвозили.
— Ты имеешь в виду, когда он приезжал за мной.
— С эсэсовцами. Привезли же.
— Он не был в СС.
— Он с ними приехал. Его отец сказал мне.
— Ну, он скажет все что угодно. Так сердится. Подумать только, единственная семья, которая у меня осталась, — и такой человек. Прогнать ребенка.
— Он уже не ребенок.
— Но СС. И Эмиль?
— А с чего ему лгать, Лина? — сказал он мягко, поворачиваясь к ней. — Значит, это правда.
Поразмыслив, она в буквальном смысле отвернулась.
— Правда. Он всегда прав.
— Но ты его любишь, я же видел.
— Мне его жалко. У него теперь ничего нет, даже работы. Он ушел, когда стали увольнять евреев. Тогда же начались и ссоры с Эмилем. Так что он был прав, но вот смотри.
— А что он преподавал?
— Математику. Как и Эмиль. В институте говорили, что он был их Бахом — передал дар, понимаешь? Как две капли. Два профессора Брандта. Потом остался один.
— Может, Эмилю тоже следовало уволиться.
Она шла некоторое время, не отвечая.
— Сейчас легко говорить. Но тогда — кто знал, чем все кончится? Иногда казалось, что нацисты пришли навсегда. Это был мир, в котором мы жили, можешь понять это?
— Я тоже здесь был.
— Но ты не немец. У тебя всегда был выбор. А для Эмиля? Не знаю — не могу отвечать за него. Так что, может, его отец и прав. Но твой друг хочет сделать из него преступника. А он им никогда не был. Он не был в СС.
— Он получил награду СС. Это есть в его деле. Я видел. За службу государству. Ты знала? — Она покачала головой. — Он никогда не говорил тебе? Ты что, с ним не разговаривала? Вы же были женаты. Как вы могли не разговаривать?
Она остановилась. Посмотрела на залитую лунным светом пустынную Оливаерплац.
— Так ты хочешь поговорить об Эмиле? Хорошо, почему бы и нет? Он здесь. Как в кино, призрак, который возвращается. Всегда в комнате. Нет, он никогда ничего мне не рассказывал. Очевидно, полагал, что так лучше. За службу государству. Бог ты мой. За цифры. — Она подняла глаза. — Я и не знала. О чем тебе рассказать? Как можно жить с человеком и не знать его? Ты считаешь, что это трудно. Это легко. Сначала разговариваешь, а потом… — Она замолчала, снова уйдя в себя. — Я не знаю, почему. Из-за работы, наверное. О ней мы не говорили — а как? Я в его работе ничего не понимала. А он ею жил. А потом, когда началась война, все засекретили. Тайна. Он не мог говорить об этом. Поэтому разговариваешь о повседневных вещах, разных мелочах, потом и об этом перестаешь, надобность отпадает. Говорить становится не о чем.
— У вас же был ребенок.
Она неловко посмотрела на него.
— Да, был ребенок. О нем и говорили. Может, поэтому я не замечала. Он часто отсутствовал. У меня был Петер. Вот так мы и жили. Потом, после Петера — даже и таких разговоров не стало. О чем можно было говорить? — Она отвернулась. — Я его не виню. Разве я могу? Он был хорошим отцом, хорошим мужем. А я — была ли я хорошей женой? Я старалась. Но мы все время… — Она снова повернулась к нему. — Дело было не в нем. Во мне. Я перестала.
— Почему ты вышла за него?
Пожав плечами, она криво усмехнулась:
— Мне хотелось выйти замуж. Иметь собственный дом. Тогда, как ты знаешь, это было не так легко. Если ты порядочная девушка, сидишь дома. Когда я приехала в Берлин, мне пришлось жить у фрау Вилленц — она знала моих родителей, — а это было еще хуже. Она вечно ждала меня у двери, когда я возвращалась. Знаешь, в таком возрасте… — Она замолчала. — Теперь это выглядит так глупо. Мне хотелось иметь собственную посуду. Тарелки. И, знаешь, Эмиль мне нравился. Он был славный, из хорошей семьи. Отец — профессор, даже мои родители не возражали. Согласны были все. Так я получила свои тарелки. На них были цветы — маки. Затем один налет — и их не стало. Просто, как… — Она взглянула на разрушенные дома, затем снова заговорила. — А сейчас я удивляюсь, зачем я так хотела их. Всю ту жизнь. Не знаю — кто скажет, почему мы делаем то, что делаем? Почему я пошла с тобой?
— Потому что я попросил.
— Да, ты попросил, — сказала она, все еще глядя на дома. — Я поняла это с той первой встречи. В пресс-клубе, на вечеринке. Помню, как я подумала: на меня еще никто так не смотрел. Как будто ты знал какую-то тайну обо мне.
— Какую тайну?
