в ту неделю. Квота. Тогда уже немного осталось. И мне нужен был еще один человек.
У Джейка екнуло внутри. Количество для заполнения грузовика.
— Чтобы спасти себя.
— Не для себя, — покачала она головой. — Не для себя.
— Фройляйн Науманн, — опять официальным тоном сказал защитник. — Пожалуйста, расскажите суду, кого еще держали под арестом на Гроссе Гамбургер Штрассе.
— Мою мать.
— На каких условиях?
— Ее держали там, чтобы я возвращалась каждый вечер, когда закончу свою работу, — сказала она, смирившись, ибо понимала, что теперь это уже не имеет значения. Но подняла голову и нашла взглядом Джейка. Так лектор выбирает человека в аудитории и говорит только с ним, давая личные пояснения, диалог, которого у них, скорее всего, не будет. — Они знали, что я ее не оставлю. Нас забрали вместе. Сначала для работы в Сименсштадте. Рабами. Затем, когда начались депортации, мне сказали, что ее вычеркнут из списков, если я буду работать на них. По столько-то человек в неделю. Я не могла отправить ее на восток.
— И вы стали отправлять других евреев, — сказал прокурор.
— На тот момент уже немного осталось, — сказала она, все еще обращаясь к Джейку.
— В… как вы их назвали?.. трудовые лагеря.
— Да, трудовые лагеря. Она была старенькой. Я знала, что там тяжелые условия. Чтобы там выжить…
— Но вы же занимались не только этим, не так ли? — настойчиво спросил прокурор. — Ваш начальник… — Он заглянул в листок. — Ганс Беккер. У нас есть показания, что вы состояли с ним в интимных отношениях. Вы состояли в интимных отношениях с ним?
— Да, — сказала она, не отводя глаз от Джейка. — Такое было.
— И он вычеркнул вашу мать из списка? За ваши старания?
— Сначала. Потом он выслал ее в Терезиенштадт. Сказал, что там полегче. — Она сделала паузу. — Он исчерпал списки.
— Расскажите суду, что с ней случилось там, — попросил защитник.
— Она умерла.
— Но после этого вы продолжали работать, — сказал прокурор. — И по-прежнему каждую ночь возвращались, не так ли?
— А куда мне было деваться? Евреи обо мне знали — прятаться с ними я не могла. У меня никого не осталось.
— Кроме Ганса Беккера. Вы продолжали ваши с ним отношения.
— Да.
— Даже после того, как он депортировал вашу мать.
— Да.
— И вы по-прежнему утверждаете, что защищали ее?
— Разве для вас имеет значение, что я говорю? — ответила она устало.
— Если это правда, то да.
— Правда? Правда заключается в том, что он принуждал меня. Снова и снова. Ему это нравилось. Я сохраняла жизнь своей матери. Я сохраняла жизнь себе. Я делала то, что вынуждена была делать. Я думала, что хуже не бывает, но это закончится, придут русские. Так же ненадолго. Потом пришли вы и стали охотиться за мной, как за бешеной собакой. Меня называли подругой Беккера. Что за подруга, если он так ко мне относился? В чем мое преступление? В том, что я осталась в живых?
— Фройляйн, здесь это не преступление.
— Нет, наказание, — сказала она Джейку. — Остаться в живых.
— Да, — сказал неожиданно Гюнтер, никуда не глядя, так что никто и не понял, о чем он.
Русский прокурор откашлялся:
— Думаю, фройляйн, нас теперь просветили тем, что во всем виноваты нацисты. Только жаль, что вы так хорошо выполняли свою работу.
— Я делала то, что была вынуждена делать, — сказала она, продолжая пристально смотреть, пока Джейк наконец не отвел взгляд. Каких слов она ждет от него? Прощаю тебя?
— Вы закончили со свидетелем? — нетерпеливо спросил судья.
— Еще один вопрос, — сказал защитник. — Герр Бен, вы крупный и сильный мужчина. Вы не дрались с мужчинами в кафе?
— С гестаповцами? Нет.
— Нет. Вы спасали себя. — Подчеркнутый взгляд на Ренату. — Или, если быть точным, вас спасла ваша жена. Кажется, так вы сказали.
— Да, она спасла меня. Для нее было уже поздно, раз они ее опознали.
— И после этого вы продолжали работать в полиции.
— Да.
— Следя за соблюдением законов правительства, которое арестовало вашу жену.
— Расистские законы были вне нашей компетенции.
— Понимаю. Тогда некоторых законов. Не всех. Но вы проводили аресты?
— Преступников, да.
— А их куда посылали?
— В тюрьму.
— В конце войны? Большинство отсылали в «трудовые лагеря», не так ли?
Гюнтер ничего не ответил.
— Скажите, как вы решали, какие законы соблюдать ради национал-социалистов?
— Решал? Я ничего не решал. Я был полицейским. Выбора у меня не было.
— Понимаю. Выбор был только у фройляйн Науманн.
— Возражаю, — сказал прокурор. — Это абсурд. Ситуации были разными. Что зашита пытается предположить?
— То, что данные показания скомпрометированы от начала до конца. Это личная обида, а не советское правосудие. Вы хотите, чтобы эта женщина отвечала за преступления нацистов? У нее не было выбора. Послушайте вашего собственного свидетеля. Ни у кого не было выбора.
Осталась только одна возможная защита. Виноваты все, никто не виновен.
— У нее был выбор, — сказал Гюнтер хриплым голосом.
Защитник кивнул, довольный собой. Наконец он добился своего.
— А у вас?
— Не отвечайте, — сказал прокурор быстро.
Но Гюнтер решительно поднял голову — он ждал этого момента, даже если его не ждал Берни, другой ход мыслей. Не дать отвлечь себя даже бутылке, чтобы не дать уничтожить себя. Он смотрел прямо перед собой окаменелым взглядом.
— Да, у меня был выбор. И я тоже на них работал, — сказал он также твердо и уверенно, как держал в руке бритву. — На ее убийц. Даже после этого.
Зал в замешательстве затих. Не ответа от него ожидали, маленькой смерти, на излете, как последний вздох Лиз. Одного взмаха бритвой.
Он повернулся к Ренате.
— Мы все работали, — сказал он, на этот раз тихо. — Но вы — вы могли отвернуться. От вашей подруги. Всего лишь раз.
При этих словах она отвела взгляд, повернувшись к стенографисткам, так что ее слов почти не было слышно.
— Мне нужен был еще один человек, — сказала она, как будто это все объясняло. — Еще один.
В зале опять установилась неловкая тишина, которую на этот раз прервал судья.
— Здесь судят не свидетеля, — сказал он. — Вы оспариваете то, что он видел?
Защитник покачал головой. Теперь ему, как и всем остальным, хотелось продолжить слушание
