Снова Берегов заткнул ему рот, перевязал его, кроме того, платком и, закатав извивающееся тело в небольшой текинский ковер, поднял упакованного таким образом мальчика.
— Видишь ли, — обратился он к нему. — Я с тобой говорил, как с человеком, а ты относишься ко мне, как свинья. Поэтому, я сейчас отнесу тебя в ванную, положу там на полчаса и уйду. На свободе ты можешь размышлять, что тебе выгоднее — враждовать со мной или слушаться. Ну, вот. Тут тепло и безвредно. Лежи.
Когда, полчаса спустя, Берегов распаковывал молчащего Кисю, тот сделал над собой усилие и, подняв страдальческие глаза, спросил:
— Вы меня, вероятно, убьете?
— Нет, что ты. Заметь — пока ты ничего дурного не делаешь, и я ничего дурного не делаю… Но если ты еще раз закричишь, — я снова заткну тебе рот и закатаю в ковер — и так всякий раз. Уж я, брат, такой человек!
Перед сном пили чай и ужинали.
— Кушай, — сказал Берегов самым доброжелательным тоном. — Вот котлеты, вот сардины.
— Я не могу есть котлет, — сказал Кися. — Они пахнут мылом.
— Неправда. А, впрочем, ешь сардины.
— И сардины не могу есть, они какие-то плоские…
— Эх ты, — потрепал его по плечу Берегов. — Скажи просто, что есть не хочешь.
— Нет хочу. Я бы съел яичницу и хлеб с вареньем.
— Не получишь! (Снова это железо в голосе. Кися стал вздрагивать, когда оно лязгало.) Если ты не хочешь есть, не стану тебя упрашивать. Проголодаешься — съешь. Я тут все оставлю до утра на столе. А теперь пойдем спать.
— Я боюсь спать один в комнате.
— Чепуха. Моя комната рядом; можно открыть дверь. А если начнешь капризничать — снова в ванную! Там, брат, страшнее.
— А если я маме потом скажу, что вы со мною делаете…
— Что ж, говори. Я найду себе тогда другое место.
Кися свесил голову на грудь и, молча побрел в свою комнату.
Утром, когда Берегов вышел в столовую, он увидел Кисю, сидящего за столом и с видом молодого волчонка пожирающего холодные котлеты и сардины.
— Вкусно?
Кися промычал что-то набитым ртом.
— Чудак ты! Я ж тебе говорил. Просто ты вчера не был голоден. Ты, вообще, меня слушайся — я всегда говорю правду и все знаю. Поел? А теперь принеси книжку, будем учить склады.
Кися принес книжку, развернул ее, прислонился к плечу Берегова и погрузился в пучину науки.
— Ну, вот, молодцом. На сегодня довольно. А теперь отдохнем. И знаешь, как? Я тебе нарисую картинку…
Глаза Киси сверкнули.
— Как… картинку…
— Очень, брат, просто. У меня есть краски и прочее. Нарисую, что хочешь — дом, лошадь с экипажем, лес, а потом подарю тебе. Сделаем рамку и повесим в твоей комнате.
— Ну, скорей! А где краски?
— В моей комнате. Я принесу.
— Да зачем вы, я сам. Вы сидите. Сам сбегаю. Это действительно здорово!
Прошла неделя со времени отъезда Талалаевых в Харьков. Ясным солнечным днем Берегов и Кися сидели в городском сквере и ели из бумажной коробочки пирожки с говядиной.
— Я вам, Георгий Иваныч, за свою половину пирожков отдам, — сказал Кися. — У меня рубль есть дома.
— Ну, вот еще глупости. У меня больше есть. Я тебя угощаю. Лучше мы на этот рубль купим книжку, и я тебе почитаю.
— Вот это здорово!
— Только надо успеть прочесть до приезда папы и мамы.
— А разве они мешают?
— Не то что мешают. Но мне придется уйти, когда мама узнает, что я тебя в ковер закатывал, морил голодом.
— А откуда она узнает? — с тайным ужасом спросил Кися.
— Ты же говорил тогда, что сам скажешь…
И тонкий, как серебро, голосок прозвенел в потеплевшем воздухе:
— С ума я сошел, что ли?!
Берегов и Кашицын
[текст отсутствует]
Лошадиное средство
[текст отсутствует]
Семейный очаг Берегова
[текст отсутствует]
Берегов устраивается по-своему
[текст отсутствует]
Отец Марьи Михайловны
…А когда разговор перешел на другие темы, Гриняев сказал:
— Доброта и добро — не одно и то же.
— Почему? — возразил Капелюхин. — Доброта относится к добру так же, как телячья котлета к целому теленку. Другими словами: доброта — это маленький отросток добра.
— Ничего подобного, — в свою очередь возразила и Марья Михайловна. — Добро прекрасно, возвышенно, абсолютно и бесспорно, а доброта может быть вздорной, несправедливой, мелкой и односторонней.