Да, так и есть, подумал я, радуюсь жизни. Знаменитый Галли Джимсон, которого не знает никто на свете, привлек внимание прохожих тем, что блеял, как старый козел, и скакал, как ягненок. Ну и что, сказал я. Быть старым козлом не так уж плохо. В этом есть свои плюсы — можно плевать на всех. И на каждого в отдельности. Можно скалить зубы, если тебе охота. И скакать, коли приспичило поскакать. Только чтобы сапоги с ног не сваливались. Второе детство. Люди делают тебе скидку, и ты тоже. Не столько тебе, сколько тому, что в тебе. Безымянному тебе.
Мне повстречался еще один мальчуган, я улыбнулся ему. Из чистой благожелательности.
— Привет, Томми, — сказал я.
Но он побледнел и расплакался. Слишком юн для светской беседы. Лет шесть, десять. Любовь к ближнему и всеобщее братство тоже имеют пределы.
Перечница-бастион уплыла от Тауэра и превратилась в монаха в серых отрепьях, который крался по небу, скрестив руки на груди. Сине-серый в песчаной пустыне, с кучей порыжевших костей у горизонта. Мило, но мне ни к чему. У меня не выходила из головы желтая подушка. И я подумал: еще полчаса — и я буду писать. Ну, час от силы. А вечером в «Орел». И надо упомянуть при Коукер об Алебастре; интересно, она ли переслала его письмо и видела ли профессора снова.
Глава 19
Впереди показался мой сарай. На крыше новая жестяная труба, из нее столбом дым. Стекла во всех окнах. Зеленые занавески. Странно. Я постучал в дверь, мне открыла Коукер.
— Хелло, Коуки.
— Мистер Джимсон? Откуда вы свалились?
— Из каталажки, моя милашка. — И я взглянул на нее. На восьмом месяце — не меньше, с первого взгляда; лицо сморщенное, как очищенный грецкий орех. Белое, как воск; лишь нос розовый, словно промокательная бумага. Видя, как обстоят дела с Коукер, я не мог завести разговор об Алебастре. На похоронах не принято говорить о деньгах и наградах.
— Как живешь, Коуки? — спросил я.
— Как видите, — сказала она.
— Как это вышло?
— А вы не догадываетесь?
— Я всегда говорил, что Вилли подлец.
— Оставьте Вилли в покое.
— Кто ж тебя закаруселил? Карусель?
— Никто меня не каруселил. Пусть бы попробовали. Вилли ни разу не сделал со мной ничего такого, чего бы я ему не позволила.
— Ты меня удивляешь, Коуки, — сказал я. И это была правда.
— Ах, что толку говорить с мужчиной! Мы были помолвлены целых два месяца. А Вилли такой... он не мог и минуты усидеть спокойно. А конкуренция! Я пошла на риск, вот и все. Такой девушке, как я, стоило рискнуть с таким роскошным парнем, как Вилли.
— Ты мне ни разу не написала.
И я подумал: сейчас она вспомнит о том письме и об Алебастре. Но она ответила, что не хотела меня беспокоить.
— Я знала, что вы не можете вернуть мне деньги.
— Что ж ты намерена теперь делать, Коуки?
— А что тут можно поделать? Не лезть же девушке сквозь канализационную трубу, чтобы снова стать похожей на человека. Бог не создал ее пауком. Он задумал совсем другое — создать девушку и колошматить ее без передышки, а затем дать еще пару тумаков в придачу. Перво-наперво я потеряла работу. Я хозяина не виню. «Орел»— порядочное заведение. Второе — обо мне стали языки чесать, на улицу хоть нос не кажи. С квартиры мне пришлось съехать, нечем было платить. А потом пожаловала мамаша и такую дала выволочку, что ни лечь, ни встать.
— Я слышал, она женщина сердитая.
— Понятно, сердитая. А какой ей еще быть при ее-то жизни. Хоть бы свалился колпак с трубы и проломил мне башку.
Слова Коукер меня испугали. Коукер — девушка прямая. Она всегда говорит то, что думает, и думает то, что говорит. И я видел, что ей худо; хуже некуда.
— Брось, Коуки, — сказал я. — Не делай глупостей. Все образуется в конце концов.
— Вашими устами да мед пить. Побыли бы в моей шкуре хоть две минутки. Узнали бы, как это оно все образуется. Коли вы мне и правда друг, привяжите мне лучше на шею кирпич да столкните в реку.
— Ты меня удивляешь, Коуки.
— Я сама себе удивляюсь. Как это я никого не прикончила после всего, что мне пришлось пережить!
— Главное — себя не прикончи.
— С чего вы взяли? У меня этого и в мыслях нет. Я только сказала, какой был бы славный подарок ко дню рождения, если бы кто-нибудь воткнул мне нож в глотку. Но нет. Мне никогда не везло. И нечего глядеть на меня с такой вытянутой рожей. Я сама во всем виновата — не так разве?
— А Вилли?
— Виновата, что родилась на свет девушкой. Вот что я хочу сказать. Этого добра и так хоть отбавляй. Что ж, милости просим. Выбейте мне зубы. Выбелите волосы. Превратите в отребье, что собаки волокут с помойки. Я все вынесу. Я женщина.
— Ну, — сказал я, — я рад, что ты перебралась сюда. Нам здесь будет очень уютно.
И правда, взглянув кругом, я увидел, что мое жилище сильно преобразилось. Всюду чистота. В углу мебель Коукер. Новый линолеум на полу. На картину наброшена старая простыня — для приличия. Два столика, диван на конском волосе, два соломенных кресла. Новая печка-времянка с железной коленчатой трубой.
— Ты все очень мило устроила, Коуки, — сказал я. — А я могу спать на чердаке.
— Вы здесь нигде не будете спать. Мамаша вот-вот вернется из магазина, и лучше не попадайтесь ей на глаза. Она не потерпит в доме мужчину. А уж художников она и вовсе не жалует.
— Не буду здесь спать? Чей это дом?
— Мамашин. Она заплатила хозяину все, что вы задолжали, и теперь платит каждый месяц. Не везти же ей меня к себе в таком виде, чтобы все ее жалели?
— А мне-то куда деваться, Коуки?
— Вы не можете пожить у мистера Планта, пока что-нибудь найдете?
— Не могу. Я не могу писать в подвале. Мне надо работать. Нет, я останусь здесь. Это мой дом. Я не против того, чтобы ты здесь жила, но это мой дом.
В эту минуту в комнату вошла женщина на три дюйма ниже и на пять стоунов легче, чем Коукер.
