— Со мной этот номер не пройдет, — снова сказала Коукер.
— И со мной тоже бы не прошел, — сказал я. — Но моя мать была настоящая женщина. Практическая женщина. Она не полагалась на одного Бога. И когда она доставала книжку с картинками и принималась рассказывать мне сказки, я забывал не только про дядю Боба, но и про свой собственный зад. Я сидел у мамочки на коленях и не мог вспомнить, почему я только что ревел.
— Хороший вечерок, — сказал старикан.
— Даже родная мать не заставила бы меня простить Белобрысую, — сказала Коукер. — Да перестань я ее ненавидеть, меня повесить мало.
— Но ветер меняется, — сказал старикан. — Посмотрите, куда тянет дым от буксира... Прямо на восток... Завтра мы увидим голубое небо и красные носы.
— «Не пускай его к себе в сердце, — говорила мне мамочка. — Не давай дяде хозяйничать в нем. Там должно, быть только счастье. Только радость, и любовь, и мир, которые превыше всякого ума».
— Вот, вот, — сказала Коукер. — Все это уже давно превыше моего ума.
— Ветер для меня встречный, а так старая барка уже давно готова, — сказал старикан. — Ну, моя хозяйка и словечка против не скажет. Она как-нибудь потерпит меня дома еще денек.
— Ко мне примеряли религию, — сказала Коукер. — Как только увидели, какой нескладехой я расту. Этот наряд предлагают всем уродинам. Но мне он не пришелся впору. У меня есть своя гордость. Я сказала: Бог поступил со мной подло, и я не собираюсь лизать ему руку и подбирать крошки сахара, оставшиеся от лошадей.
— «Грейс Дарлинг», «Флоренс Найтингейл» и «Роза», — сказал старикан. — Вот вся наша флотилия. При попутном ветре пойдем с отливом до Грейвзенда или Бёрнема, а обратно буксиром.
— Я думал, ты ходила в воскресную школу.
— Мамаша посылала меня в воскресную школу, и службы я все отстаивала... до позапрошлой недели. Но я держалась сама по себе. Мне другой компании не надо. Благодарю покорно.
— Я-то баптист. Но не из строгих. А вот моя хозяйка, та все выполняет, как полагается. Слава Богу, у нее счастливый характер. Ничего не принимает близко к сердцу.
— Миссис Джоунз везет, — сказала Коукер. — Шестьдесят лет, а ни одного седого волоса, и со спины ей не дашь больше тридцати.
— Это у них в роду, — сказал старикан, — вместе с глухотой. Как у бультерьеров. Уже к сорока годам она была глуха как пень. Но она не очень горевала. И не сделалась подозрительной. Потому что глухота у них в роду...
— Уж лучше полюбить собаку, — сказала Коукер. — Она хоть платит тебе тем же. Я видела вчера такого славного щеночка. Подумайте, столько любви за каких-то десять шиллингов шесть пенсов. Бей его как угодно, он все равно будет думать, что лучше тебя нет никого на свете. Такая уж у них природа.
— ...и переходит только к девочкам, а к мальчикам — никогда. У моих мальчишек слух, как у водяной крысы, а дочка уж и сейчас туговата на ухо, в двадцать-то лет. Поначалу вы ничего такого не заметите. Научилась всяким уловкам, чтобы скрывать это. Улыбается, когда не расслышит, и глядит на вас так ласково. Но девочке не сладко приходится. Она знает, что ее ждет.
И я вдруг увидел всех глухих, слепых, уродливых, косоглазых, кривоногих, лысых и горбатых девчонок мира. Они сидели, на маленьких белых холмиках и роняли слезы, похожие на мокрый снег. Где-то тикали большие часы, и всякий раз, когда раздавалось тик-так, их слезы падали вместе, звякая как разбитое стекло. И земля содрогалась, как содрогается спящий перед камином пес при похоронном звоне.
— Беда, что вы сразу видите — нет за ней ничего, — сказал старикан. — Я про улыбку. Пустая она какая-то, когда девочка вас не расслышит.
Прекрасно, думал я, девчонок я напишу... Их ноги будут свисать, как бахрома от салфетки на каминной полке, но как соединить холмики? Получатся просто кучи земли, накиданной там и сям. Надо прибавить цветы. Вот, вот, бессмертники. Вот, вот, и много монашек с колясками, и в каждой — святой младенец. Вот, вот, и на каждой монашке золотая корона. Вот, вот, и каждая монашка должна быть как большая черная слеза. Они и будут слезами. И без ног. На колесиках.
— Лучше быть слепым, чем глухим, — сказала Коукер.
— Ну нет, — сказал старикан. — Я люблю видеть, что делается на свете. А без разговоров можно и обойтись.
Да, думал я. Девчонки вверху — красные, синие, зеленые, как маленькие пылающие цветки, потом холмики, синие с белым, зеленые с синью, потом бессмертники — их надо сделать выше, чем девчонки, а под ними маленькие черные монашки, черные или зеленые.
— У вас останутся запахи, — сказала Коукер, — можно нюхать одеколон или ром. Зато не видишь себя в зеркале.
Коукер принялась перетирать стаканы, старикан вынул пенни, отполированное с обеих сторон до блеска, подышал на него, потер о рукав и снова спрятал в карман. Передумал. Не до музыки. Слишком серьезная минута. Я размышлял о глухой девушке; интересно, она хорошенькая? Счастлива она? Если бы я был хорошенькой девушкой, подумал я, и стал глохнуть, я бы обязательно пошел в натурщицы. Или стал художницей. Ничто не мешает работать. Как Эдисон. Но она-то об этом не знает. Кто ей подскажет? А если кто и подскажет, она все равно не поверит.
Ветер надувал занавески на окошках за стойкой. Я всегда любил смотреть, как парусят занавески, и чувствовать речную свежесть на лице. Шел прилив. Вверх по Темзе буксир тянул четыре баржи гуськом, словно цирковой караван. Вода тускло поблескивала, как матовое стекло с обратной стороны. Дальше, у противоположного берега, на воде пятнышко, словно кто-то подышал на стекло. Оно казалось неподвижным.
— Спокойной ночи, мисс. — И старикан двинулся к выходу. Но я перехватил его у двери.
— Простите, капитан!
— Да?
И я рассказал ему о Мемориальном обществе Уильяма Блейка. Я был в нем секретарем, вот уже полгода. Цели общества: купить, дом Блейка в Лондоне. Повесить на стенах его картины. И нанять хранителя, который будет показывать их, и давать пояснения. Вход — шесть пенсов. Сто посетителей за день — две тысячи фунтов дохода в год.
— Блейк? — переспросил старикашка. — Адмирал Блейк?
— Нет. Уильям Блейк. Великий Блейк.
— Никогда о нем не слышал.
— Величайший из всех англичан.
— Да? По какой части?
— Поэт и художник; но никогда не пользовался успехом. Не умел рекламировать себя.
— Сам не люблю рекламы.
— И правильно делаете. Блейк тоже не любил. Наше общество хочет восстановить справедливость, вот и все. Мы продаем пять тысяч акций по полкроны, в три взноса за полгода. Сто процентов прибыли. Без обмана. И на расписке в получении денег подпись секретаря. Чернилами.
— Это мне ни к чему, но я дам вам полкроны для вашего клуба, раз вы против рекламы.
— Дайте пять шиллингов, и мы изберем вас вице-президентом.
— Хватит с вас полкроны. — И он опустил руку в карман. Но в эту минуту Коукер высунула за дверь свой сорочий клюв и сказала:
— Ничего ему не давайте, капитан Джоунз.
— Я так и думал, что тут дело нечисто.
— Не то плакали ваши денежки.
— Я это сразу понял. А что это за Блейк?
— Блейк? Просто россказни.
— Ясно. Спасибо, мисс. — И он ушел.
Я был сердит на Коукер. Но она только сказала:
— Я предупреждала, что здесь я этого не потерплю.
— Так я же вышел за дверь.
— Вот старый дурень, и только сегодня из тюрьмы.
