позвонили. Вздохнув, я надел на ручку колпачок. Я уже заполнил с обеих сторон два листа своего длинного желтого блокнота, но чувствовал, что только начал. Я вылупил глаза на блокнот и покачал головой. «Жизнь с папочкой» Томаса Эбби. Пришлось встать и открыть дверь.
— Вечер добрый. Я приехала вывезти вас на полуночный пикник.
Она была вся в черном, ну вылитый спецназ.
— Добрый вечер, Анна. Заходите.
Я распахнул дверь пошире, но Анна и не шевельнулась.
— Нет, машина снаряжена, так что давайте собирайтесь. И не говорите, что уже одиннадцать вечера. Для таких пикников самое время.
Я подумал, не шутит ли она. Убедившись, что нет, я выключил везде свет и накинул куртку.
Дни становились все прохладнее, и ночью было иногда уже по-осеннему зябко. В уцененных товарах «У Ленивого Ларри» я купил теплую драповую куртку в ярко-красную клетку; по словам Саксони, в ней я напоминал что-то среднее между стоп-сигналом и Фредом Флинтстоуном [83].
Луна была — услада оборотня: полная, песочно-белая и, казалось, эдак в полумиле над землей. Звезды тоже высыпали, но луна затмевала все и вся. На полпути к машине я остановился и, застегивая куртку снизу доверху, залюбовался на небо. Мое дыхание клубилось белым облачком в неподвижном воздухе. Анна стояла по другую сторону машины, опершись черными локтями на крышу.
— До сих пор не могу привыкнуть, какие тут ясные ночи. Не иначе как все примеси отфильтрованы.
— Миссурийское небо в чистом виде — девяносто девять целых и сорок четыре сотых процента.
— Точно.
— Поехали. Тут холодно.
В машине пахло яблоками. Обернувшись, я увидел на заднем сиденье две большие корзины, полные ими.
— Можно взять яблочко?
— Да, но берегитесь червяков.
Я решил воздержаться. Анна блеснула улыбкой. В синеватом полумраке ее зубы белели, как дорожная разметка.
— Что такое «полуночный пикник»?
— Вопросов задавать не разрешается. Сидите и наслаждайтесь поездкой. Приедем — тогда все и увидите.
Я повиновался — безвольно откинулся на подголовник и скосил глаза на мелькающую ночную дорогу.
— Ночью здесь надо осторожно, на дороге полно коров, собак или енотов. А однажды я сбила опоссумиху. Я затормозила и подбежала к ней, но она была уже мертва. Но самый кошмар, что из ее сумки тут же повылезали все маленькие опоссумчики. Совсем еще слепые.
— Мило.
— Ужас. Я чувствовала себя такой убийцей…
— Хм, а как там поживает старушка Нагелина? Ей большой привет от Нагеля.
— У старушки течка, пришлось ее на пару недель изолировать.
Дорога шла то вверх, то вниз, петляла. Я устал, и в набегающем потоке горячего воздуха мои веки отяжелели, как пыльные бархатные кулисы.
— Томас, можно задать вам вопрос?
— Разумеется. Можно прикрутить обогреватель?
— Да, нажмите среднюю кнопку. Ничего, если вопрос личный?
Я ткнул не ту среднюю кнопку, и вентилятор гневно запыхтел на высоких оборотах. Анна протянула руку поверх моей и нажала правильную кнопку. Пыхтение стихло, и впервые послышался рокот мотора, шепот шин.
— Какой еще личный вопрос?
— Что у вас за отношения с Саксони?
Ну вот. Саксони надежно упрятана в больницу, а моя маленькая ночная диверсантка рядом за рулем, вся в черном… У меня было множество вариантов ответа. Что я хотел ей внушить? Что я счастливо неженат? Что с Саксони я так, просто время провожу, пока не встречу свою суженую-нареченную? Что я не против, если это окажется Анна, пусть даже дело зайдет слишком далеко?
— Мои отношения? В смысле, люблю ли я ее?
Совсем одни. Если этой ночью между нами что-то произойдет, никто никогда не узнает. Ну как Саксони повредит, если я немного совру насчет того, что произошло в этой темноте? Невозможно. Одиннадцать часов вечера, Анна здесь, и я здесь, а Саксони нет… и в итоге я сказал:
— Да, я ее люблю.
И вздохнул. Какого черта еще я мог сделать? Соврать? Да, знаю, мог, но не соврал. Ну разве не молодец?
— А она вас любит? — Ладони ее лежали поверх руля, все внимание — на дорогу.
— Наверное, да. Говорит, что да. — И, сказав это, я ощутил внезапную внутреннюю свободу, мандраж как рукой сняло. Я успокоился, напряжение разрядилось. Словно игра окончена и мой главный энергоцентр можно выключать на остаток ночи, все равно ведь больше не понадобится.
— А почему вы спрашиваете, Анна?
— Потому что вы мне интересны. Это так удивительно?
— Да как сказать. Профессиональный интерес или личный?
— Личный.
Вот и все. Вот и все, что она сказала этим глубоким, как у Лорен Бэколл[84], голосом («если чего надо — ты только свистни…»). «Личный». Я не смел повернуться к ней. Я закрыл глаза и ощутил, как в верхней части туловища колотится сердце. Мне подумалось, не умру ли я когда-нибудь от сердечного приступа. Мне подумалось, не свалит ли меня сердечный приступ прямо сейчас. А две секунды назад я чуть не засыпал.
— Гм, и что я должен на это сказать?
— Ничего. Можете ни слова не говорить. Я только ответила на ваш вопрос.
— Ох! — Я глубоко вздохнул и попытался поудобней устроиться на пластиковом сиденье со своей одиннадцатифутовой эрекцией.
Как соблазнитель я редкая бездарь. Много лет я считал, что нет лучшей затравки, чем трехчасовой разговор по душам, а потом — открытым текстом: хочу, мол, с тобой переспать. Не могу сказать, чтобы этот подход был слишком уж эффективен, особенно в колледже, где мне нравились преимущественно «интеллектуалки», вечно таскавшие «Тошноту» или Кейт Миллетт[85], закладывая книгу открыткой с репродукцией Ренуара. Но проблема в том, что имиджа ради я выпивал столько черного кофе или ядовитого «эспрессо», что, даже если магический момент наступал, мне приходилось то и дело бегать в туалет избавляться от скопившейся жидкости. И занудой я был, наверно, редкостным, поскольку как-то раз одна девушка сказала: «Слушай, кончай болтологию, чего бы тебе просто не
— Анна…
— Что, Томас?
— Я не знаю, чего вы от меня хотите. Не знаю, действительно ли вы сказали то, что мне послышалось. Понимаете, о чем я?
— Да, думаю, что понимаю.
Когда я протянул к ней руку, рука дрожала. Это была моя левая рука. Левая — потому что, если Анна
