– Двадцать четыре часа.
– Фрэнни, если понадобится, займись этим.
Я кивнул. Она взглянула на Билли и дрогнувшим голосом попросила его ненадолго оставить нас одних. Он, ужасно удивленный, молча встал и вышел. Сьюзен прежде никогда такого не делала. Она всегда была открытой и откровенной. Я знал, что Билл нравится ей за свое остроумие и искренность, и он отвечал ей взаимностью по той же причине. Если она попросила его выйти, значит, сейчас здесь произойдет что-то серьезное и, вероятно, сугубо личное. Когда дверь за Биллом закрылась, я выпрямился на своем стуле и вопросительно посмотрел на Сьюзен. Она неожиданно отвела взгляд.
– В чем дело, мэр? – я старался говорить легко и дружески – этакая молочная пенка поверх капучино, в которую погружается язык, прежде чем добраться до кофе.
Она глубоко и шумно втянула в себя воздух. Один из тех вздохов, прежде чем сказать такое, что навек все изменит: как только выдохнешь, мир вокруг тебя станет другим.
– Мы с Фредом собираемся расстаться.
– Это хорошо или плохо?
Она засмеялась – резкие лающие звуки – и откинула назад волосы.
– Это так на тебя похоже, Фрэнни. Все остальные, кому я об этом сообщила, говорили «вот черт», или «бедняжка», или что-нибудь в этом роде. Но только не Маккейб.
Я перевернул руки ладонями вверх – что тут еще можно сказать?
– Он собирается выращивать перец чили.
–
– Фред терпеть не может перец чили. И любую острую пищу.
Ясно было: после такого болезненного признания ей хочется сказать что-нибудь нейтральное, пустячное – этакий мягкий мат, на который приземляешься после прыжка. Поэтому я и попытался помочь ей, сказав «перец чили».
– Ну и как ты к этому относишься?
Она попыталась улыбнуться, но из этого ничего не вышло.
– Будто выпала из окна небоскреба и мне до земли осталось пролететь еще несколько этажей.
– Что ж, это вполне естественно. Когда я разошелся с женой, то купил енота и забывал его вовремя кормить. Как ты считаешь, это окончательно или так – тест-драйв?
– Окончательно.
– А чья в этом вина?
Она медленно подняла голову. Глаза ее метали громы и молнии, но она ничего не сказала.
– Сьюзен, это вопрос, а не обвинение.
– А кто был виноват, когда распался твой первый брак?
– Я. Думаю, я один. Глория от меня устала и начала трахаться со всеми подряд.
– Так значит, вина была все-таки ее!
– Вина – очень удобное понятие, все расставляет по местам: моя вина, твоя вина. Но в браке ведь далеко не все так однозначно. То ты поднасрешь, то он. Глядишь, унитаз так переполнился, что и не спустить.
Во время этого разговора я не раз с благодарностью вспоминал о своей жене. Мне захотелось немедленно ее увидеть, и я поехал на ленч домой. Но ни Магды, ни Паулины пе оказалось дома. Очень разные, они тем не менее обожали повсюду шляться вместе. В компании Магды всякий не отказался бы пошляться. Она была забавной, неуступчивой и очень восприимчивой. В большинстве случаев она точно знала, что для тебя хорошо, когда ты сам об этом даже не догадывался. Она была довольно упрямой, но все же признавала свои ошибки. Она знала, что ей нравится, а что нет. И если ей нравились вы, ваш мир становился больше.
В присутствии же моей первой жены, этой бесславной Глории[15] , мир съеживался, садился, как кожаные туфли после ливня, и я чувствовал, что он мне жмет. Она была красивая, бесконечно лживая, ненасытная и, что выяснилось позднее, похотливая, как крольчиха. Под занавес наших с ней отношений я нашел записку, которую она написала и, судя по всему, специально оставила на видном месте, чтобы я прочел: «Ненавижу его запах, его сперму, его слюну».
С удовольствием сидя в нашей гостиной, я в одиночестве поедал ленч и прислушивался к собственным мыслям и к отдаленному стрекоту чьей-то газонокосилки. Если брак Сьюзен и в самом деле распадется, ни ей, ни следующему этапу ее жизни не позавидуешь. У меня же, напротив, была такая жизнь, что я никому и ничему не завидовал. Меня все устраивало: мои дни, моя жена, работа, дом. Я еще и сам себе старался понравиться, но это был процесс бесконечный и непредсказуемый.
В приятный аромат, исходивший от моего сэндвича с беконом, салатом и помидором, вдруг вклинился какой-то посторонний едкий запах. Пока ел, я особо не обращал на него внимания, но когда после ленча я закурил, он стал таким навязчивым, что я, вытащив сигарету изо рта, принялся принюхиваться со всей основательностью.
Наш нос можно уподобить слепому кроту, вытащенному из норы на яркое солнце. Под землей – в подсознании – он ориентируется безошибочно и всегда подаст вам знак: вот это воняет отвратительно, держись подальше, а это годится – можно попробовать. Но извлеки его на поверхность и спроси: «Что это за запах?», он тебе начнет тыкать туда-сюда своей слепой головой и носиться кругами без всякого толку.
