накручивать мистику вокруг великих богинь любви и смерти. Рассусоливают то есть тех двух-трех злополучных женщин, с которыми имели дело, как будто хотят таким образом восполнить, через качество письма, количественный дефицит опыта. Так что, как бы мы ни старались, нам не избежать дилеммы: на одном конце спектра — метафизика, на другом — нежная часть женской анатомии.
Увы, я принадлежу к тем, кто ближе к метафизике в этом континууме женскости. О тех нескольких женщинах (но каких женщинах!), которые оказали честь моему разуму, моей жизни и моей постели, я писал десятки раз. Волюты их тела, овы их рта, меандры их капризов не были обойдены на страницах, скомканных и горячих, как простыни одинокого мужчины. Бесчисленное множество раз я блуждал по мерзлому и пустому музею под сводами собственного черепа, без конца разглядывая считаные экспонаты: спектральных женщин в сотни раз выше меня, поднятых на цоколи из золота и слоновой кости с ониксовыми табличками, где были выбиты их имена. Этих женщин я знаю, как самого себя. Они, стареющие в безвестности в том или ином уголке света, который стареет в свою очередь, определенно оставили отпечаток на азотистом серебре моих страниц и живут там молодыми и восхитительными, не тронутыми заботами и ностальгией.
Сейчас речь пойдет об Эстер, с которой я никогда не спал, так что самое время вернуться к незамысловатому, но каверзному вопросу: что значит иметь женщину? Потому что если женщины, с которыми занимался любовью, считаются не на десятки, то бывает ощущение, что ты никогда не обладал никем так полно, так экстатично, как, например, девчонкой, которая бросила тебе взгляд в битком набитом троллейбусе и которую ты больше никогда в жизни не видел. Я вспомнил об Эстер (которая в моей повести «Рем», написанной, когда мы каждую ночь гуляли рука об руку по набережной Дымбовицы, выведена в образе той, что, переодетая мужчиной, поцеловала героиню, названную там Наной, а как ее зовут на самом деле, не знаю) несколько дней назад, когда мы шатались по еврейскому кварталу в центре Кракова, разглядывая домики лавочников, синие и кирпичного цвета, с прихотливо изогнутыми буквами на вывесках и с оградками в форме семисвечников. Наша туристическая группа зашла наконец поужинать в «Клезмер Хойс», ресторан, который тут же напомнил мне «настоящих Арнотян» Матея Караджале[15] — большой буржуазный дом, стены сплошь в пожелтевших фотографиях, резные буфеты с витринами, набитыми странными сосудами, афиши кабаре… Зал с колоннами в центре вроде тех, в которые уперся некогда Самсон, был насыщен еврейским духом. На окнах — шторы ручной работы, как и макраме на столах. Матрона в платье с зелеными и рыжими блестками играла на скрипке клезмерские мелодии в сопровождении контрабаса и аккордеона. Мы смыли пивом с запахом имбиря горечь, накопленную за день (мы прибыли прямиком из Освенцима), под эти напевы, напоминающие то наши сырбы, то венские вальсы, и закусили цыплятами с медом и корицей. За очень длинным столом примерно три десятка женщин, по большей части с восточной, неподражаемо еврейской внешностью, отрывались по полной, раскачивая головами в такт музыке. Мы попали к Шагалу и Шолом-Алейхему. У меня в голове билась песня Заппы «I need a lovely little Jewish princess», когда мне показалось, что в компании за тем длинным столом я вижу Эстер. Это, конечно, была не она, просто одна из тех женщин напоминала ее, именно по части неподражаемости: эта нежная округлость черт, эти сонные складочки век поверх зеленых глаз, именно дух
Временем года выпало лето, бухарестское лето, от которого, кажется, никогда не очнешься, глубокое и пропыленное, когда ничего не остается, как только слоняться по пустым и гулким улочкам. Эстер была одноклассницей моей сестры и жила как раз на одной из таких улочек в квартале с виллами. Квартира ее родителей (я был у них только один раз) выглядела точно, как зал в «Клезмер Хойс». А она сама, хотя и намного младше женщин из-за того длинного стола, была, как они, экзотической чужестранкой. Да, хотя она и родилась у нас, и ее отец и мать тоже родились у нас, но казалась она чужестранкой, которая очень хорошо говорит на нашем языке. Ее жесты, позы, неожиданность ее реакций, более древних, чем язык, все время шли вразрез с ее словами. Она была очень хороша. В профиль казалась тонким, деликатным существом, состоящим из одних взглядов, гибкая и легконогая, как модель на подиуме-кэтволке. Но стоило ей обернуться анфас, и проступала «Сефер ха-Бахир», Книга сияния:[16] круглое зеленоглазое лицо с мягкими чувственными губами, но до того чувственными, что это уже граничило с мистикой, отрясаясь от сексуальности. Эстер превращалась в свой омоним из Библии, в ту, к которой великий ассирийский царь простер золотой скипетр, даруя ей таким образом жизнь.
Вот вам писатель, у которого было мало женщин: он всегда готов мифологизировать… На самом деле, с Эстер у нас было знакомство длиной в несколько месяцев и мы никогда не говорили о любви и не занимались любовью, хотя иногда были очень к этому близки. Но мы часами гуляли вместе каждый день, вместе ходили на кружки, где ее присутствие было гипнотическим, где ее очень длинные волосы распушались, приковывая к себе взгляды («эй, счастливчик, кого это ты подцепил?»), бывали и на загаженных пляжах, где не хотелось входить в мутную воду. Когда я провожал ее домой, поздно ночью (под шестиугольными звездами, естественно), мы по дороге останавливались в призрачных бликах какой-нибудь лампочки или в отблесках окон троллейбуса, тяжело катящего мимо, и отчаянно целовались. Я никогда не держал в объятьях такое красивое тело, создание такое простое и притом такое загадочное. Ничего особенного не произошло во все это время. У ее родителей не было на руке татуировки из Освенцима, чтобы спасти мой рассказ от монотонности (а по сути, чтобы
Дни стали прохладнее, и в тот вечер, когда Эстер сказала мне, что эмигрирует со своей семьей в Израиль, мне стало холодно прежде, чем я услышал ее слова. Потом я обледенел. Мы решили для себя, по умолчанию, не влюбляться друг в друга, но, вероятно, я или что-то во мне безотчетно нарушило установленные границы. Мы стояли в захудалом и пустом скверике, прислонясь к цементному столу для шахмат. Я проводил ее до дома, как всегда, мы поцеловались, как всегда, не сказали ни «прощай», ни даже «до свидания», и потом больше не виделись никогда. Ее самолет взмыл со взлетной полосы, покрытой инеем, в ту осень (уже осень) 86-го и затерялся в облаках без моих прощальных взглядов вслед. Я, оставшийся в Бухаресте, в узах земли моих пращуров (я искренне считал тогда, что никогда не выеду из страны), страдал, как собака, несколько недель, а после забыл. Я посылал ей письма, зная наверняка, что они не дойдут до нее, так же как не дошло до меня ни одно письмо из Хайфы.
У моей истории есть эпилог, имевший место десять лет спустя. Это было во время войны в Персидском заливе. Саддаму удалось запустить несколько анемичных ракет, которые упали на израильскую землю. Я слушал вполуха новости Би-би-си, где нескольким свидетелям событий, евреям родом из Румынии, по очереди давали слово, когда вдруг раздалось: «Госпожа Эстер Икс из Хайфы» (совсем другая фамилия, чем та, тоже еврейская, что была у нее здесь). Ее прежний голос, колеблющийся, неповторимый. Как будто бы Жюстин[18] Даррела вдруг заговорила со мной из эфира. Я выслушал, с дрожью в коленях, несколько испуганных фраз, полчаса прошагал взад и вперед по дому, бормоча за разом раз «Hevel havolim, hakol hevel», и потом все затянуло молчание.
Встреча в Турине
Поскольку я от природы неисправимый фаталист, я не очень-то верю в случай, особенно когда жизнь перегибает палку по части всякого рода совпадений. Смех разбирает, когда в старых мелодрамах и в новейших телероманах близнецы, разлученные с колыбели, находят друг друга через тридцать лет, мать и сын обнаруживают свое кровное родство, когда уже готовы пожениться, и т. п. Жизнь — штука посложнее, чем могут вообразить наши мушиные мозги. Вот скажи сама, дорогая читательница, как я должен был реагировать на то, что со мной произошло всего через неделю после написания предыдущего рассказа? Я упомянул там, среди прочего, что не помню, как звали прототипа Наны, моей героини из повести «Рем». С этой особой, с которой раньше я не был знаком, у нас случилась одна-единственная авантюрная ночь — я подцепил ее на каком-то кружке и, себе на удивление, оказался без проволочек в ее гарсоньерке, — а в
