– Закогокала. У бандитов, спрашивают тебя. Какое оружие?
– А дуже я разумею. Все больше талерки.
– Большие? Ну, тарелки, это, твои, большие или маленькие?
– А почему маленькие? – обижается баба. – Вот такие большие.
– Что это тебе – решето? Таких не бывает. Пулеметы, значит.
– Пулеметы, батюхна[10], и я говорю, что пулеметы.
– Все вы бандиты, – гундосит бургомистр, – убирайся. Скоро в гости приедем, научим вас, это. Ты что там бормочешь?
Хвойницкий знал, что он и минуты бы не протянул, съешь он то, чего ему такая вот баба нажелает. Он и полицейским своим не верил. Все они, если даже и не снюхались с партизанами, готовы сжить со света его, Хвойницкого. Такой вот Пуговицын слопает и не моргнет. Щука, зубастая щука! Может быть, поэтому Хвойницкий способен ценить и даже защищать тех немногих из людей, в ком он уверен, особенно если это «тоже культурные люди», которым мешали жить. Например, мадам Корзун. Ей несладко доводилось, хотя и докторша. А как раскулаченные любят Советы – это он по себе знает. Ей можно доверять. И ее нельзя не уважать: она никогда ни о чем не просит, разговаривает просто, без всякой хитрости и без скрытой враждебности, которую он, Хвойницкий, ох как умеет угадывать. Вот почему, когда схватили ветеринара Кричевца и хотели заодно прибрать семью докторши, он воспротивился. И это был, пожалуй, единственный случай, когда его мнение совпало с тем, на чем настаивал и Шумахер – этот слюнтяй и заступник всех бандитов. Комендант же своего понятия не имеет, его можно куда угодно повернуть.
Такого мнения о коменданте был бургомистр. А у коменданта было свое суждение о тех, кто окружал его.
Комендант считал себя более опытным и тонким политиком, чем те начальники гарнизонов, которые в страхе перед партизанами так взмутят вокруг себя воду, что сами уже не в состоянии разобраться, где свой, а где действительно враг. Таких-то и подрывают в их собственной спальне, и как раз те, кому они особенно доверяют.
Вода должна быть прозрачной – это его правило, немецкий комендант должен видеть жизнь местного населения, как в аквариуме – со всех сторон и насквозь. Вслепую действуют только эти тупицы эсэсовцы, которые умение подменяют старательностью и трусливой жестокостью, опасно озлобляющей местное население.
Эти выскочки-эсэсовцы, считал комендант, не хотят знать, что история началась не с них, что они лишь продолжают начатое без них и до них. Они не хотят знать про опыт истории и полагаются лишь на силу и свою преданность фюреру. И в большом и в малом они действуют только силой и жестокостью. Да, он сам – всего лишь начальник гарнизона в каком-то селении. Его оттерли. Но на любом посту он обязан исправлять то, что портят они, – это его долг перед Германией. Нужно так поставить дело, чтобы русских (здесь они почему-то называют себя «бело-русскими») постепенно становилось все меньше, но при этом нельзя разгонять их по лесам. Надо так осуществлять политику очищения территорий от «неполноценных», чтобы живые оставались на месте. Даже мирные коровы, почуяв кровь своей сестры, могут взбеситься, сделаться опасными. А тут люди – и скольких уже загнали в партизаны. Теперь попробуй достань их! Нет, их следует извлекать по одному: тысячи, десятки тысяч, но всех по одному, чтобы у оставшихся сохранялась вера в то, что карают только за вину, надо, чтобы общую для всех их опасность они осознали лишь тогда, когда уже поздно будет, когда Германия выиграет войну и все можно будет делать по окончательному большому плану. Как выразился близкий к фюреру руководитель: потом можете котлет наделать из этих украинцев и белорусов.
Комендант способен был ценить нужных ему людей за те качества, которыми они могли быть наиболее полезны. Он не требовал фанатизма от Шумахера, хотя он и немец, не заставлял его делать грязную работу: бить, расстреливать. У него имелись люди, которые только это и умели делать, – бургомистр, Пуговицын… Переводчик Шумахер незаменим в другом: он немец, неглуп и знает местные условия, он не имеет здесь личных врагов и потому не преувеличивает опасность, не видит в каждом жителе партизана. Когда он рядом, как-то спокойнее и, главное, можно здраво разбираться в степени влияния партизан, оценивать обстановку. О Шумахере имеется и другое суждение, но им приходится пока пренебречь. Шумахер слишком долго жил среди этих советских и не избежал, к сожалению, их влияния. У коменданта имеется специальная инструкция, где о таких «разложившихся» немцах сказано, что они, даже не являясь коммунистами, имеют совершенно неправильное представление о взаимоотношениях внутри рейха, а также о национал-социалистских лидерах. Им непонятно чувство дискриминации.
Ненавидящий всех и везде подозревающий бандитов бургомистр, с одной стороны, и переводчик Шумахер – с другой, помогают коменданту (так ему кажется) ориентироваться, находить нужную середину. И комендант уверен, что он не плывет по течению, а делает небольшую, но свою активную политику.
И лишь когда и бургомистр и переводчик в один голос принялись защищать женщину-аптекаря, которую в профилактических целях следовало послать в концлагерь, комендант усомнился в точности своих ориентиров. Никогда такого не случалось, чтобы эти двое о ком-либо говорили одинаково. А тут на тебе: почти головой ручаются! Что там за женщина такая? Комендант согласился, что пока можно и не трогать эту семью. Отпустив бургомистра и переводчика, он позвал к себе Пуговицына, которого давно выделял среди полицейских. Его всегда поражали глаза этого человека. Как мог, мешая русские и польские слова, объяснил ему: следить за аптекой, за семьей Корзунов. Круглые дырочки-глазки смотрели на коменданта с такой жабьей, почти завораживающей внимательностью, что хотелось встряхнуть головой, чтобы
Комендант не знал, что женщина, которая чем-то понравилась ему на свадьбе у начальника полиции, когда заговорила о его детях, – и есть та самая Корзун.
Семейное событие
Двое суток в доме творится что-то необычное. В зале надрывается, кричит кто-то чужой, ничем не похожий на тихую, стеснительную Маню, а все домашние ходят с лицами, на которых не разберешь, чего больше: сочувствия или удовольствия. У мамы на глазах слезы, а на губах нет-нет да и проскользнет улыбка. Толю гоняют то за Владиком, то за водой. Вернулся, а тут уже полный дом улыбок. И нет того страшного крика. Почти торжественно мама разрешила всем войти. Толя втиснулся последним и прежде всего увидел белое-белое лицо на подушке, от этой белизны подушка кажется желтой. Рот не то радостно, не то обиженно кривится.
Алексей уже повис над чем-то там, причмокивает. За ним лезет и Нинка со стеснительностью барышни, но от детского любопытства у нее даже язык на губах. Павел гладит руку Мани. Из кухни выглядывает бабушка: ей и тут некогда.
Мама, перекладывая кугукающий сверток с руки на руку, сказала:
– Посмотрите, ну разве плохие мы, некрасивые? Не бойтесь, на вечеринках у порога не будем стоять.
Все засмеялись. Оказывается, Маня, когда увидела девочку, заплакала обиженно, точно ей подменили:
– Некрасивая какая!
Толя поглядел на сморщенное красное личико, на широкий, ловящий воздух рот и в душе согласился с Маней.
Но это, конечно, не его дело.
Вечером пили за здоровье нового члена семьи, подбирали имя, которое через полтора десятка лет для кого-нибудь, возможно, будет самым красивым.
Я так и знала
– Мы сделаем у вас обыск.
Толя и Павел в спальне. Как гром звучал для них чужой голос, а Павел все еще держал в руках пачку листовок. Скулы у него забелели, будто обмороженные. Толя быстро приподнял одеяло. Павел сунул туда листовки – это все, что они сообразили сделать…
Среди зала Пуговицын, за ним, заткнув собой дверь из кухни, бесстрастный немец с винтовкой на плече. Не глядя на Алексея, который стоит у окна, на Маню, застывшую над детской кроваткой, на Казика,
