в валенках и без шапки, этот, кажется, до сих пор не проснулся, пялит глаза на партизан, на неласковых женщин с тупым удивлением. А коротконогий Фомка пугливо жмется, точно щель ищет, подбородок, нос, щеки – все пухленькое и все белое. И бородатый батя Афанасия здесь, стоит, ссутулясь, не поднимая глаз. Всех Толя даже в лицо не знает: оказывается, много их бегало по поселку. Вчера еще каждый из них мог прийти к тебе в дом, арестовать, загнать в комендатуру, отправить в Германию или просто уничтожить тебя, всех, кто дорог тебе. Им казалось, что до судного дня далеко, они старались убедить себя, что дела немцев по-прежнему неплохи. Во всяком случае, думалось вот такому Фомке, еще неизвестно, кому хуже: ему, полицейскому, которому приходится бояться далекой, как фронт, расплаты, или соседу, которого в любой момент можно отправить впереди себя на тот свет. И отправляли сколько могли. А теперь стоят, такие беспомощные и послушные, хоть ты пожалей их.
– Наслужилиса? – громовым голосом спрашивает высокий партизан с лицом кавказца и с полесским выговором на «са». – Отвоевалиса, спрашиваю?
Полицаи виновато переминаются.
– Замаливать грехи будете, господа полицейские!
Черные выпуклые глаза партизана чуть-чуть простецкие, но голос грозный и оглушающий, как труба. Кожаная тужурка потрескивает на широких плечах.
– Бу-удем, – обрадованно и нестройно гудят полицаи, и всех громче Пуговицын. Он в одном мундире, бритая голова подрумянилась на морозе, а лицо серое.
Женщины расступились перед Кучугурой. Толя сразу узнал его: идет, чуть-чуть наклонившись, взгляд быстрый, исподлобья, рукой придерживает автомат у бедра.
– Вася, только не у нас вы их, уведите, – сказала молодая женщина, тронув Кучугуру за плечо.
Кучугура остановился перед Захаркой.
– Ну, сколько за Кричевца получил? На и от меня еще.
Не отнимая правой руки от автомата, левой коротко замахнулся. Рот, щеки у Захарки задергались в бессмысленной улыбке.
– Вась, оставь мне!
Расталкивая толпу, к полицаям пробивается партизан с синими, опаленными миной или снарядом, шеей и щекой. Черты лица у него грубые, но правильные – плакатное лицо моряка. И даже бескозырка на голове, хотя и без лент. Раздвигая плечом женщин, «моряк» издали объясняет Кучугуре:
– Мы слышали ваш концерт, а потом говорят: Селибу громят. Жалко, без нас. Задержались немножко, но эшелончик все-таки кульнули.
– Опять с сеном, да, Петенька? – спросил золотозубый партизан в бурой дохе, с которым Толя уже знаком.
– Ну, сено тоже фураж, – не смутился «моряк» и тут же обратился к полицаям: – Так это от вас столько вони было вокруг Селибы?
– Петя, это тот Никиту Грома убил, – подсказали со стороны.
– Ты?
Леонович-младший, перед которым остановился «моряк», испуганно задергал шеей, а старший торопливо пояснил:
– Это Пуговицын, вот тот, бритый.
– Вот этот, – сказал Фомка, и даже выступил из строя, и даже пальцем ткнул в спину Пуговицыну.
– Так это ты, гадина лысая, друга моего убил? Как ты думаешь, что я из тебя сделаю? – «Моряк» рукой взвешивает у пояса длиннющий штык-кинжал.
– Довольно, Зарубин, нечего тут спектакль представлять.
Веснушчатый партизан из охраны подошел к «моряку», взял его за плечо:
– Отойди, знаю я тебя. Не бойся, он свое получит.
– И получит. Вася, позволь мне конвоировать.
– Как хочешь. – Кучугура прошел вдоль строя. Остановился перед худым, остроносым полицаем. Его в поселке за хромоту называли «Рупь двадцать».
– А ты чего здесь?
– Вот взяли со всеми…
«Рупь двадцать» смущенно переступает длинными, в обмотках, ногами.
– Выходи. Отдайте ему винтовку.
Человек вышел из строя, а те, что остались, глядели вслед ему с лютой завистью. Догадался человек вовремя связь с партизанами наладить.
Откуда-то появился Разванюша.
– Так вот ты кто, а я-то тебя чуть не пристукнул, когда вчера тебе захотелось на двор не вовремя.
Сегодня Коваленок особенно петушистый, где-то уже красную ленту раздобыл, на полицаев посматривает весело.
– Не хватает только бургомистра, как раз в Большие Дороги поехал, а то хоть парад устраивай.
Фомка заискивающе усмехается, лица у братьев Леоновичей жалко кривятся: тоже готовы усмехнуться, если, конечно, им будет позволено. Пуговицын смотрит прямо перед собой, но кажется, что и спина его со сведенными лопатками, и подергивающийся затылок, и прижатые к черепу уши следят за «моряком», который не отходит от Пуговицына далеко. Конвоир тревожно посматривает на них обоих.
– Алексея ищешь? – окликнул Разванюша Толю. – Воду пьет.
А вот и Алексей. Ишь ты – десятизарядка, подсумки! Потрогать и то завидно. Постой, да, никак, этой винтовкой Пуговицын хвастался, когда ночью приходил? «Десять бандитов и – кон дела!» На прикладе «Н» выжжено – Никита.
– Идем, мать тут, – сказал Толя брату. Сказать «мама» он постеснялся (партизаны кругом!), по от непривычного «мать» братьям сделалось друг перед другом неловко.
Она стоит с Сыроквашем и Кучугурой. Алексей увидел это и повернул назад. Толя пошел к ним один. А чего стесняться?
– Алексей там, – сказал Толя, подходя к матери.
– Это ваш? – спросил партизан.
– Младший, – ответила мама. Она сегодня необычная. Лицо, правда, бледное, как всегда, и губы тоже бледные, но зато глаза так и лучатся, мама их щурит, а они от этого еще лучистее. – Просился все в партизаны.
Толя скромно потупил глаза, уверенный, что на него глядят с любопытством.
– Думает, что мед у вас тут.
И всегда она так: говорит, говорит, а потом и сказанет!
– При чем тут мед? – возмутился сын.. Но до него уже никому нет дела. Его нарочно каким-то молокососом, выставляют: мол, еще не партизан, не дорос.
– А когда будут оружие выдавать?
От смущения горячие слезы стояли у него в глазах, но Толя мужественно выдержал взгляд Сырокваша. Энергичное лицо его, на котором странно видеть пухлые детские губы под черным мазком усиков, вспыхнуло короткой, дружелюбной, как. Толе показалось, улыбкой.
– Выдавать? У нас каждый сам себе оружие добывает.
– Заработаешь – получишь, – сказала мать, сразу ставшая непонятно безразличной. И Сырокваш, как бы уступая ее настроению, перевел разговор, обратился к Кучугуре.
– Не заработаешь, а в бою, – возразил сын, но на него даже не посмотрели.
Опять Толе придется добиваться того, что к Алексею пришло само собой.
– Не хотите, Анна Михайловна, на своих полицаев посмотреть? – спросил вдруг Сырокваш.
– Нет.
– А им хотелось бы вас увидеть. Пуговицын небось самого себя укусил бы.
– Денисов сказал гнать в лагерь, – промолвил медлительный в разговоре и резкий в движениях Кучугура и добавил: – А у хлопцев зуб на бобиков острый, того и гляди…
– Он теперь без бороды? – хитро намекнул на старое знакомство с командиром бригады Толя, но его не сочли нужным услышать.
– Сортировать уже и этих начинаем, – сказал Сырокваш. – Как вы думаете, Анна Михайловна, есть тут
