Сыновья уходят в бой

собой хвост дыма. А сзади, на воде, еще что-то.

– Из Румынии возят, – говорит Пилатов, – нефть, бензин.

Задание из Москвы, бензин из Румынии – это уже тебе не местный гарнизон. И так хорошо знать, что ты в этом, в таком участвуешь!

Пароход вдруг взревел. Громко, беззаботно. И сразу ушла беспокоившая мысль, что он может повернуть назад. Вот черный буксир уже не виден за высоким берегом, осталась лишь длинная наливная баржа, но и она ушла под берег, и только волочащийся столб дыма показывает, где пароход. И тут… Эхо широко, свободно понеслось над рекой: отдельных выстрелов не слышно – рев. Показался нос парохода-буксира, поворачивающего, уходящего к середине реки, но тут же из-за высокого берега мягко, легко вскинулся к небу дымный ком, голубоватый, с красной сердцевиной. Глухо, как от удивления, ахнула речная даль.

Столб дыма, сразу скрывший от глаз буксир, темнел, вырастал, он подпер низкие тучи и стал расползаться под ними, как под потолком.

– А ну с пилами, давай столбы! – скомандовал Пилатов.

Быстро рубили, спиливали столбы, перекручивали провода – все это весело, с почти детской злостью: «Вот вам, распутывайте теперь».

VI

Отходили отряды с шумом. Где-то левее началась стрельба. Это ильюшенковцы немецкий гарнизон громят. Митьковцы мост взорвали. У каждого отряда – своя работа.

И болото и дорога через обгоревшие холмы не показались теперь такими трудными.

– В конюшню и коню весело бежится, – объяснил Бобок.

Отдыхали в солнечном березовом лесу. Варили мясо (захватили в гарнизоне коров). Только поднялись, посвежевшие, веселые, как появились трое конных. Ищут командование. Новость, которую они бросили на ходу, остановила людей.

– Фому убили!

– Братушку? – будто не сразу поняв, крикнул «моряк» и бросился вслед за разведчиком.

Ефимова! Трудно даже поверить: такого сильного, веселого, далекого от смерти. С ним всегда ходил Алексей…

Одного разведчика Зарубин остановил. Толя тоже побежал. Почему они дают Толе дорогу, почему смотрят так? Толя готов остановиться, не идти дальше, но они смотрят.

– Ранен, ранен. – Молокович дергает Толю за рукав. Значит, правда, значит, Алексей…

– Твой брат? – спрашивает маленький в немецком мундире разведчик. Это Волжак. Смотрит на Толю, заговорил с Толей потому, что это его брат ранен: – Живой, в спину, в плечо. А Фому всего… Глаза выкололи… Вышли хлопцы из деревни, а тут машины из-за горки. Они бежать к лесу. Два километра – не убежишь. Скоро подъедут, тихоновцы подобрали.

Толя не может не замечать, что все на него смотрят как-то по-особенному. Это мешает думать о главном: о брате, о матери, о Ефимове. Вот и Фому убили. Когда кого-то убивают, начинаешь замечать, что убивают лучших.

Другие отряды ушли, остались только колесовцы. Сидят, стоят, дожидаются, будто ради Толи. Он и благодарен, и неловко ему. И сам себе противен. Такое случилось, а думает о том, какое у него лицо и какое должно быть выражение лица у человека, если брата ранили. А он ведь любит брата. Толя и особенно Алексей, само собой разумеется, скривились бы, если бы услышали друг от друга о таком. Но в них это есть, и однажды Толя особенно остро осознал, что есть. Еще дома, еще до войны. Пошли по грибы: Толя, Алексей и рыжий Янек Барановский. Поссориться со старшим братом – пара пустяков. Достаточно посмотреть на его недовольную физиономию (как же, младший навязался в компанию!), как тебе сразу захочется еще больше испортить ему настроение. Алексей, будто нарочно, все уходил от знакомых грибных мест. Толя, тоже назло, отстал. Вначале не подавал голоса. Потом стал свистеть. Дорогу к дому он помнил, но надо же было узнать, где брат и Янек. Никто не отсвистывался. Лес, когда Толя слушал, начинал шуметь тревожно и сердито. Толя стал звать. Наконец ему отозвались. Лес что-то делал с теми, чьи голоса Толя слышал: к Толе летел крик ужаса, испуганный зов. Толя побежал на крик. Но зов вдруг пропал. Толя бежал и тихо скулил, плакать у него не хватало дыхания. Звал, кричал. Лес шумел с угрюмой монотонностью. Толе тогда почему-то вспомнилось, как искали в реке утонувших вместе с лодкой двух девочек учительницы. (На берегу страшно кричала, билась почерневшая женщина, а река плыла спокойно, поблескивая солнечной рябью.) Спокойный шум леса стал казаться зловещим. Толя выбежал на поляну, он убегал от леса, как от убийцы. Упал на нагретую солнцем траву и плакал, плакал, казнясь за все свои вины перед братом и с ужасом представляя, как узнает о случившемся мать… От горя и слез он незаметно уснул. Проснулся оттого, что босым ногам сделалось холодно. Красным воспаленным оком солнце глядело из-за вершин черных, как тушь, вечерних елей. Толя уже не понимал, почему он был убежден, что с братом и Янеком приключилась беда. Но на душе было тяжело. Кожу стягивали высохшие слезы. Он шел к поселку и не знал, хочется ему бежать или, наоборот, оттянуть ту минуту, когда войдет в дом, увидит маму и поймет, что Алексея нет… Брата он увидел издали возле помпы: стоит над ведром. Янек крутит колесо. Горячая волна поднялась из самой глубины, подступила к горлу, к глазам…

– Ничего, парень.

Это старик Митин подошел, потрогал Толю за плечо. Наверно, по Толиному лицу все-таки заметно, что он не бревно, что ему тяжело.

Да, но почему он думает о своем дурацком лице почти с удовольствием?

Толя пошел по лесной дороге в ту сторону, откуда должны появиться подводы. Услышал и побежал на стук колес…

Лошадь, лицо старика… Вот он – Алексей! Серый пиджак накинут на плечи, под ним на груди резко белеют бинты. Алексей полусидит на возу. Курит. Наверно, очень удивился внезапному появлению брата, потому что воскликнул почти счастливо:

– Толик!

– Ваш партизан? – поинтересовался бородатый возчик. На коленях у него карабин. У ног Алексея – винтовка. Унес все-таки.

– Наш, – ответил Алексей и так по-хорошему улыбнулся Толе. А Толя – ему. Им радостно скрывать и знать, что они – братья. – Знает уже? – спросил Алексей.

Это про мать.

– Наверно, нет. Отряд здесь. Ходили пароход топить.

Серый пиджак брата весь испятнан кровью. В голубых галифе – там, где карманы, и возле самого колена – дырочки, маленькие, безобидные.

– Мама зашьет, – говорит зачем-то Толя.

– Чтобы только не напугали. Ты же знаешь ее!

Толя остановился, поджидая вторую подводу. Грузный, с широкой походкой партизан, приноравливаясь к подводе, ступает медленно, будто выбирает место, чтобы прочнее поставить ногу.

Толя смотрит на постилку, под которой убитый, видит босые, холодно-белые, неестественно большие ступни ног и с трудом верит, что это – Фома Ефимов. Гораздо более реальным кажется не то, что он видит, а то, что помнит. Совсем нетрудно представить, что не минули еще эти три месяца, что сейчас ночь, отряд ушел громить Протасовичи, а Толя и Фома на посту – в яме, пахнущей мерзлым картофелем. Рядом с Фомой, затихшим у пулемета, сам себе кажешься сильным, грозным. А рядом с этим, что на возу, ты слабее самого себя: вот как сковало даже Фому Ефимова. И какой он чужой, даже враждебный, этот, что на возу. Он не защищает, не поддерживает, он таит зловещее. И как жалко того, живого, как горько, что его уже не будет, никогда не будет. А ведь такого заметного будет не хватать и тогда, когда кончится война, когда людям останется одна радость. Будут ли они замечать это?

А на дороге уже хлопцы, идут навстречу. «Моряк» направился ко второй подводе. Приоткрыл постилку и сразу опустил.

– Ах, вы-ы! – простонал плачуще и угрожающе.

Самое трудное – это когда отряд возвращается. У всех, кто в лагере, лица беспокойно-счастливые, даже у Паши. Вначале, как убили ее Митю, она все молчала, даже боялись за нее. А теперь – прежняя, как и когда-то, – любит поговорить, засмеется иногда. Но я-то вижу, какие у нее глаза. Они не примирились с