Гауптвахта в виде тамбура пристроена к задней стенке Мохаревой землянки. Не очень хитро придумано: Мохарю кое-что слышно, зато и его голос, даже покашливание его заместителя Уса можешь слушать. Когда допрашивали Коренного, кое-что можно было разобрать.
После Коренного в землянку Мохаря повели Толю. Длинный стол, белый от бумаг, круглое лицо Уса, сидящего с карандашом, жидкий свет плошек, расставленных так, чтобы твое лицо было освещено, а Мохаря оставалось в тени. Толя ждал вопроса, чтобы рассказать, как все было, и даже радовался, что его вот привели и он все объяснит, и все сразу станет на место. Он и не думал что-то скрывать, что-то придумывать – Толю просто распирало от искренности, от радости, что ему не надо что-то скрывать. Ведь это так просто, если вспомнить все до деталей: какой был день, какие голоса у женщин, какой был немец…
– Не темни, слышишь, не темни! – оборвал Толю Мохарь. – При чем тут бабы? Небо синее было… Слышишь, Ус, синее небо было, потому они отпустили немца.
Толстяк Ус перестал записывать и взглянул на Толю из-за спины своего начальника, посмотрел с любопытством и, как показалось, ободряюще.
– Ну, хватит сказок, – оборвал самого себя Мохарь, – все, что надо, нам военнопленные сообщили. Просто хотел пожалеть тебя. Ради матери. Но вижу, что ты сам не хочешь. Так вот я тебе скажу: немца отпустил Коренной. Так? Спрашиваю: Коренной?
– Никто не отпускал. – Толя бормотал что-то невразумительное, и ему уже расхотелось в чем-то убеждать Мохаря.
Вернувшись к своим, Толя пожаловался:
– Хочет, чтобы на тебя все, Сергей…
– Знаю, – отозвался Коренной.
… Спят уже хлопцы. Или не спят, а тоже думают, как вот Толя.
Вдруг как бы дрожь прошла в земле, отозвалась слабым, словно далекий поезд, звуком.
– Слышите, опять? – шепчет Молокович. – А, по-моему, все-таки фронт.
– О, черт! – вдруг выругался и тут же рассмеялся Вася-подрывник, который попытался подняться и стукнулся головой о накат.
– Какой вам фронт! – не верит Коренной, но сам даже дышать перестал.
Хотелось кричать от радости. Но молчали. Будто сговорившись, как бы не желая делиться радостью с человеком, который за стенкой, в соседней землянке.
– «Сегодня суббота, а завтра неделя», – заорал вдруг Вася-подрывник. Ему стали помогать, тянули весело, гнусаво: – «А что ж у тебя, хлопче, кашуля не бела?..»
Застучал часовой:
– Одурели, черти бы вас драли!
Но его не слушали. Часовой начал упрашивать, уговаривать.
– Ладно, – сказал Вася-подрывник, – а завтрак хороший принесешь?
– Принесу, болячки на вас!
А в общем, не весело.
Прислушались снова. А может быть, это лишь бомбежка. Но ведь уже на Соже наши, неделю назад сообщалось.
На улице послышался окрик часового, короткий ответ. Стукнула дверь в землянке Мохаря. Когда там заговорили, Молокович сразу узнал:
– Комиссар!
Резкий, отсекающий слова голос:
– Мало, что ли, настоящих забот?
– Дело тут не в немце, – прорвалось сквозь песок, а потом только обрывки фраз, слова: «деморализация», «демобилизация»…
– Чепуха, – подытожил длинное объяснение Мохаря Петровский.
– Факт есть факт, – тут уже повысил голос Мохарь, – не нравится мне: спелись, выгораживают… опа- асная штука! Сегодня это, а завтра, глядишь, звено…
– Ну что вы ерунду сочиняете? Будто мало настоящего дела.
– Ну, а покушение на тебя? А ты, если не ошибаюсь, комиссар… Этот Коренной…
– Не путай хоть здесь… И потом, – это уж мое дело.
– Не только твое. Ранил комиссара, и ничего. Подрываем авторитет командования. Возможно, я ошибаюсь…
Голоса сделались тише, только можно понять, что теперь о Кучугуре разговор.
– Глубоко, друг, копаешь, – резко возразил Петровский.
– Не знаю, возможно, я ошибаюсь, но такую работу доверять окруженцу…
Вася Пахута вдруг захихикал. Его толкали в бок с двух сторон, и он все давился смехом.
– Ой, бедняга, – простонал Вася, – забыл он, что и Петровский – окруженец.
– Вот что, – спокойный голос Петровского за стенкой, – арестованных выпустить. Объяснятся перед строем, и хватит с них. Занимайтесь делом, а не своими личными отношениями.
– Делом? Даже лявоновцы на днях двоих у себя разоблачили. А мы…
– Не с того конца начал.
– Приказываешь, комиссар? Буду жаловаться.
– Можешь, – теперь уже Петровский перешел на «ты», – давай! А пока соберем бюро, обсудим положение.
– А собрание не хотите? Может, на митинг вынесете мою работу?
– Неплохо бы и собрание. Коренной, если ты не забыл, член партии. Вот и объяснитесь перед коммунистами, что вы не можете поделить.
– Митинговать будем? – Голос Мохаря сделался тоненький, сладенький. – Как в гражданскую?
Кажется, человеку страшно веселой показалась эта мысль!
– Не выйдет!
Ого, сразу другим сделался голос Мохаря.
– Выйдет, – сказал Петровский.
Стукнула дверь, и сделалось тихо за стенкой. Уже прорезались светлые щели в двери, уже дятел звонко простучал по дереву, а сон так и не пришел в землянку. Разговаривали, смеялись, будто и не на гауптвахте.
А за стенкой ходьба, с часовым кто-то разговаривает.
Вдруг распахнулась дверь, открылась в холодное, сырое утро. Строгий голос:
– Выходи.
Нарочно не спеша, чтобы не выдать радость, торжество, хлопцы сползают с нар, почесываются.
– Кому сказано!
Мохарь с автоматом наготове, толстяк Ус тоже держит перед собой десятизарядку, а сбоку стоит чем-то смущенный часовой – все трое образуют как бы полукруг, загон. Вася хотел идти по дорожке к лагерю, но на него прикрикнули:
– Куда? А ну бери лопаты!
Тупым стволом автомата Мохарь показал на две лопаты, лежащие на наклонной крыше землянки.
– Лопаты? – прошептал Молокович и побледнел. Не может этого быть! Как тихо в лагере, почему так тихо в лагере! Если бы здесь мама была, она бы сейчас не спала.
Молокович поднял лопату и посмотрел на всех своими большими наивными глазами. Ус жалко и нелепо улыбнулся ему, а Мохарь, шагнув к Толе, приказал:
– Бери, ну!
Холод от мокрого и грязного черепка лопаты прорвался внутрь, в самое сердце Толино.
– Вы это что? – тихо спросил Коренной.
– Не вздумайте… – предупредил Мохарь, отступил назад и взвел автомат. Злой щелчок объяснил все.
Шли в глубь леса, а Толе не верилось, он жадно вслушивался, ждал, что вот сейчас произойдет что-то, проснется лагерь… Хорошо, что взяли лопаты, это очень хорошо. Пока будут яму копать, что-то изменится.
