Христианский вызов

являлась совсем не политически–социальная революция. С большим правом, чем Че Гевара, который романтически прославлял насилие как акушерку нового общества, и Камилло Торрес, на него могли бы сослаться Ганди и Мартин Лютер Кинг.

Зилотские революционеры хотели действовать, а не только говорить. В отличие от инертной и одержимой желанием власти элиты они желали не только богословски интерпретировать, но политически изменить реальность. Они хотели быть активными, быть последовательными. Бытие и действие, теория и практика должны были соответствовать друг другу. Быть последовательным, когерентным означает быть революционным. Они хотели осуществить свое дело «радикально» (radix = корень), активно принять ответственность за мир, так чтобы он соответствовал истине. В этом радикализме они стремились к окончательной реализации эсхатона, Царства Божьего — если необходимо во имя Божье, то с применением силы оружия.

Иисус не одобрял ни методы, ни цели революционного радикализма зилотов, которые считали долгом перед Богом свержение антибожественной силы римского государства и которые все же были настроены на реставрацию (националистическое восстановление великого царства Давида). Иисус был другим, провокационным и в этом направлении. Он не проповедовал революцию — ни правую, ни левую.

Никаких призывов к отказу от уплаты налогов: давайте Кесарю кесарево — однако не давайте ему Божье!

Никакого провозглашения национальной войны за освобождение: он принимал приглашения на трапезу от самых ужасных коллаборационистов, а на народного врага — самарянина, которого ненавидели практически еще больше, чем язычников, он указывал в качестве примера.

Никакой пропаганды классовой борьбы: он не делил людей, как это делали очень многие воинствующие круги его эпохи, на друзей и врагов, на детей света и детей тьмы.

Никакого угрюмого социально–революционного воздержания: в ужасное время политического порабощения и социальной нужды Иисус совершал праздничные трапезы.

Никакого отвержения закона ради революции: он хотел помогать, исцелять, спасать, но не принудительно облагодетельствовать народ по воле одного человека. Сначала — Царство Божье, остальное приложится.

Таким образом, Иисус соединяет резкую критику правителей, которые жестоко используют свою власть, не с призывом к убийству тирана, но к служению. Его весть достигает высшей точки не в призыве к достижению лучшего будущего путем насилия: взявший меч от меча погибнет, но в призыве к отказу от насилия: не противиться злу, благотворить ненавидящим нас, благословлять проклинающих нас, молиться за преследующих нас. Все это — перед лицом грядущего царства, в свете которого все существующее, все порядки, институты, структуры, как и все различия между власть имущими и бессильными, богатыми и бедными кажутся относительно неважными и нормы которого теперь необходимо применять.

Если бы Иисус осуществил в Палестине радикальную земельную реформу, о нем бы уже давно забыли. Если бы он, как иерусалимские повстанцы в 66 г., поджег городской архив со всеми долговыми обязательствами перед банкирами, если бы он, как вождь иерусалимской революции Бар Гиора два года спустя, провозгласил всеобщую свободу иудейским рабам, то он — подобно героическому освободителю рабов Спартаку с его 70 000 рабов и 7000 крестов на Аппиевой дороге — остался бы лишь эпизодом.

Напротив, «революция» Иисуса — если вообще можно употреблять это многозначное слово–лозунг — была в истинном и требующем более конкретного описания смысле радикальной, и поэтому она навсегда изменила мир. Он вышел за рамки альтернатив: устойчивый порядок — социально–политическая революция, конформизм — нонконформизм. Можно сказать и так: Иисус был более революционным, чем революционеры. Мы увидим более конкретно, что означает:

Вместо уничтожения врагов — любовь к врагам!

Вместо ответного удара — безусловное прощение!

Вместо применения насилия — готовность к страданию!

Вместо гимнов ненависти и мести — слова о блаженстве миротворцев!

Во всяком случае, первые христиане во время великого иудейского восстания следовали учению Иисуса. Когда началась война, они не объединились ради общего дела с зилотскими революционерами, но бежали из Иерусалима в Пеллу, на другую сторону Иордана. А во время второго великого восстания при Бар Кохбе их фанатично преследовали. Однако характерно, что римляне не выступали против них до начала гонений Нерона.

Иисус не требовал политически–социальной революции или уж тем более не начинал ее. Приведенная им в действие революция принципиальным образом была революцией ненасилия, революцией самого внутреннего и сокровенного, центра личности, идущая из сердца человека — в общество. Не продолжение того, что было до сих пор, но радикальное переосмысление и обращение человека (по–гречески metanoia), прочь от его эгоизма, к Богу и ближним. Не внешние мировые силы являются истинными враждебными силами, от которых необходимо освободить человека, но силы зла: ненависть, несправедливость, раздоры, насилие, ложь, человеческий эгоизм вообще, а также страдание, болезнь, смерть. Поэтому требуется измененное сознание, новое мышление, другая ценностная шкала. Преодоление зла, находящегося не только в системе, в структурах, но в человеке. Внутренняя свобода, которая ведет к свободе от внешних сил. Изменение общества через изменение индивидуума!

В свете всего этого неизбежно возникает вопрос: не является ли этот Иисус сторонником ухода и закрытости от мира, отвернувшегося от мира благочестия и далекой от мира внутренней жизни, монашеского аскетизма и воздержания?

3. Эмиграция?

Существует политический радикализм, который на религиозных основаниях призывает к полному завоеванию мира, если необходимо и силой оружия: к полному осуществлению Царства Божьего в мире путем человеческих действий. Это радикализм зилотов. Однако существует противоположное, также радикальное решение: вместо активной борьбы не на жизнь, а на смерть — парадокс великого отказа: не восстание, но дистанция, не атака на чуждый Богу мир, но отказ от этого мира, не преодоление истории, но выход из нее.

Аполитичный радикализм

Это аполитичный (хотя только кажущийся аполитичным) радикализм монахов, «одиночек» (по–гречески monachos = одинокий) или анахоретов, «удалившихся» (в пустыню). То есть обособление, выход, бегство от мира, эмиграция: индивидуума или группы, внешне локальная или внутренне духовная, организованная или нет, путем замкнутости и изоляции или путем выхода и нового поселения. Это, в самых общих чертах, анахоретско–монашеская традиция в истории христианства, как и в буддизме, чей восьмеричный путь определен для монахов, для монашеской общины: традиция критической дистанцированности и ухода из мира. Сюда относятся и индивидуальные аскетические «затворы» (отшельники, классический пример которых — египетский отец–пустынник Антоний в III в.; сегодня они еще есть в Греции на горе Афон). Сюда относятся и организованные впоследствии и находившиеся под церковным покровительством монашеские сообщества, ведущие «совместную жизнь» (греч. koinobion, основатель — Пахомий в IV в.). Эта традиция «ретритизма»