желает утвердиться, желает быть признанным ими в качестве благочестивого и морального человека, от них он желает отмежеваться. Здесь, а не просто на поверхности, коренится обращенный к фарисеям упрек в лицемерии. Тот, кто некритически мыслит о себе самом, относится к себе слишком серьезно, а к ближнему, и особенно к Богу, — слишком легкомысленно. Тем самым оставшийся дома сын отчуждается от отца. И именно таким образом фарисей Симон знает о прощении и все же не знает, что такое прощение.
Что же стоит здесь между Богом и людьми? Парадоксальным образом собственная мораль и благочестие человека: его рафинированно изощренный морализм и его утонченно взращенная техника благочестия. Не мошенникам мытарям — как полагали современники — сложнее всего обратиться, поскольку они даже не могут знать, кого они обманули за все время и сколько они должны вернуть. Нет, речь идет о благочестивых, которые самоуверенно кажутся вообще не имеющими нужды в покаянии. Они стали злейшими врагами Иисуса. К ним, а не к великим грешникам относится большинство евангельских слов о суде. В итоге его убили не убийцы, мошенники, обманщики и прелюбодеи, но высокоморальные люди. Они полагали, что тем самым они совершают служение Богу.
Фарисейский дух выстоял. Военным победителем в великом столкновении стал Рим. Зилотство потерпело неудачу, ессейство было истреблено, саддукейство погибло без Храма и храмового служения. Фарисейство пережило катастрофу 70 г. Лишь книжники остались руководителями порабощенного народа. Таким образом, из фарисейства возникло позднейшее нормативное иудейство, которое на основании — во многом модифицированной и аккомодированной — «отделенности» продолжало жить посреди мира вопреки всем нападкам и вновь воссоздало иудейское государство почти через 2000 лет. Однако и в христианстве фарисейство продолжает жить (иногда даже и больше) — в противоречии с духом самого Иисуса.
Истеблишмент, революция, эмиграция, компромисс — кажется, что для Иисуса нет выхода из этой четверицы. И эти четыре пункта и сегодня, в совершенно отличной исторической ситуации, не потеряли своего значения. Богослов не может вести речь об общественной обусловленности только абстрактно — так нередко поступали по отношению к Иисусу, особенно когда хотели подчеркнуть общественное значение христианской вести. Поэтому нам было важно увидеть Иисуса из Назарета — насколько возможно конкретно в кратком изложении — в тогдашнем общественном контексте: каким он действительно был. Однако в то же время нам нужно видеть: каков он есть, как он — при всей отчужденности — и сегодня может стать значимым в нашем общественном контексте. Такая систематическая локализация в основном избегает двух ошибок: как неактуальной историзации, так и неисторической актуализации. Говоря позитивно: она одновременно учитывает
Кажется, что мы пришли к странным выводам. Иисуса, очевидно, нельзя никуда поместить: ни к господствующим, ни к повстанцам, ни к моралистам, ни к молчаливым аскетам. Он провокационен как для правых, так и для левых. Он не принадлежит ни к одной партии и вызывающ по отношению ко всем: «человек, разрушающий все схемы». Не философ и не политик, не священник и не социальный преобразователь. Гений, герой, святой? Или реформатор? Однако разве он не радикальнее, чем реформатор, то есть человек, который хочет преобразовать вещи? Пророк? Разве «последний» пророк, который не может быть превзойден, все еще пророк? Обычная типология, очевидно, дает осечку Вроде бы у него есть нечто от различных типов (возможно, больше всего от пророка и реформатора), но он не принадлежит ни к одному из них. Он находится на другой ступени: очевидно, ближе к Богу, чем священники. Свободнее по отношению к миру, чем аскеты, моральнее чем моралисты, революционнее, чем революционеры. Тем самым у него были глубина и широта, которых лишены другие. Очевидно, что и врагам, и друзьям тяжело его понять и едва ли можно полностью его разгадать. Вновь и вновь становится ясно:
В качестве побочного результата этой главы можно констатировать: очень поверхностно ставить в один ряд всех «основателей религии», как если бы их, в сущности, можно было не только переставить, но даже заменить друг другом. Не говоря о том, что Иисус из Назарета не хотел основывать никакую религию, стало ясно, что исторического Иисуса нельзя спутать ни с Моисеем, ни с Буддой, ни с Конфуцием, ни с Мухаммедом.
Говоря кратко: Иисус не был воспитан при дворе, как, вероятно, Моисей; не был сыном царя, как Будда. Он также не был ученым и политиком, как Конфуций или богатым торговцем, как Мухаммед. Именно поскольку его происхождение так незначительно, так поразительна его непреходящая значимость. Весть Иисуса
Речь здесь идет не только о некоторых более или менее случайных возможностях, но и о в высшей степени важных
Истина других религий должна найти место и даже быть подчеркнута в христианстве. От этого нельзя отказываться. Христианство в конечном счете научилось не только у Платона, Аристотеля и стоиков, но и у эллинистических мистериальных культов и римской государственной религии, однако едва ли взяло нечто у Индии, Китая и Японии. Тем не менее тот, кто ссылается на Иисуса, не может оправдать смешения всех религий. Все сказанное подтверждается: эти отдельные великие фигуры нельзя взаимозаменить, один и тот же человек не может одновременно идти разными путями — нельзя одновременно стремиться к угасанию мира (Будда) и созиданию мира (Конфуций), к господству над миром (Мухаммед) и кризису мира (Иисус). Иисус из Назарета не может служить шифром для всемирной религии, этикеткой для древнего или нового синкретизма.
Однако все до сих пор сказанное очертило образ Иисуса скорее в негативном ключе. Позитивный вопрос до сих пор формулировался только косвенно. Теперь мы должны спросить: что, собственно, было в нем определяющим? Что является его центром?
II. Дело Божье
Здесь мы не ставим вопроса о сознании Иисуса и его душе; как неоднократно подчеркивалось, источники ничего не говорят об этом. Можно задаться вопросом о центре его благовестия и его образа действий. Чему он отдавал себя? Чего он действительно хотел?
