Орлович сказал, что это ерунда. Проснемся утром, будем стучать и кричать. Нам откроют, а мы скажем, что проспали момент выселения. Ладно, я тоже решил не суетиться и отправился в туалет. Я сделал все дела и, когда мыл руки, услышал в коридоре голос Гурама. Он стоял вместе с толстяком-охранником, а Орлович что-то ему объяснял. Гурам смеялся, но не хотел пускать нас еще на одну ночь. Охранник напряженно похахатывал над тем, как Орлович хотел всех провести. Мы собрали сумки, и нас вывели из общаги. Орлович закурил возле крыльца и дал сигарету мне. Мы пошли в сторону метро. Гурам, охранник и одна из вахтерш провожали нас взглядом, стоя на крыльце.
– Как они нас спалили?
– Камера, – сказал Орлович, – работает.
Я был уверен, что камера, висящая над входом, нужна не иначе как для понта. Все так считали. Я даже как-то спьяну показывал камере задницу. Оказывается, все это видел толстяк-охранник. Или человек, который сменял его. Уж и не знаю, зачем пятый этаж был под наблюдением, может, потому что этаж – по идее, не жилой, учебный, или где-то на этаже хранилась важная аппаратура?
– Звони Наде, – сказал Орлович.
– Да я об этом и думаю.
Мы остановились в двух минутах ходьбы от общежития. Я не собрался с силами.
– Звони, – говорил Орлович, – она будет только рада.
– А вдруг Надя уже спит? – говорил я.
Или:
– И что я ей скажу?
Или:
– Позвони сам, я не могу ей звонить.
Один раз Надя приезжала в общагу. Она привезла с собой трехлитровую банку борща и полюбилась всем пяти или шести человекам, которые в тот момент были здесь. Я тогда как раз отходил после больницы. Лежал в основном, старался даже не курить. Надя пожалела меня, поговорила со мной, пока другие ели. Я встал и покушал сам. И мы с ней пошли гулять. Мы прошлись до «Ботанического сада», потом до «Бабушкинской», потом от «Бабушкинской» до «Ботанического сада», болтая о чем-то неважном. Я расспрашивал ее насчет сына священника, она отвечала неохотно. К тому же они расстались, что теперь? Я смотрел по сторонам и думал, как бы мне уговорить ее заняться со мной сексом прямо на улице. Тогда бы мы снова были вместе. Мне была нужна ее забота. Но она ловко выбиралась из моих объятий, она вовсе не была уверена, что ей это надо.
Также я узнал, что она бросила работать на «Доме-2» и пока мама дает ей деньги. И что Надя сейчас живет одна в квартире мачехи на «Краснопресненской», так я вообще-то и думал. Мачеха уехала на лето в Саратов (или куда-то еще, откуда она была родом) вместе с детьми, а Надя жила у нее.
Тем не менее она так и не дала себя поцеловать. Мы договорились встретиться как-нибудь, я посадил Надю на метро, и она уехала. Когда я вернулся с прогулки, Седухин с Орловичем под впечатлением от борща заверили меня: «НА ХРЕН ТЕБЕ КАКАЯ-ТО ВАСИЛЬЕВА. ЛУЧШЕ НАДИ НЕТ НИКОГО». Собственное мнение на этот счет я не мог сформулировать.
Теперь же у нас с Орловичем было два варианта: поехать к Наде на «Краснопресненскую», если она пустит нас, или ночевать на улице. Я сначала ломался, но потом все-таки взял у Орловича мобильник.
– Да, Дима? – спросила Надя.
Дима – это имя Орловича.
– Ты еще не спишь? – спросил я. – Это не Дима. Это я с Диминого телефона.
– Привет, – сказала Надя.
– Привет. Нам негде ночевать. Пустишь?
– Выселяют? – спросила она.
– Выселяют.
Она согласилась нас приютить.
– Поехали, – сказал я, протягивая Орловичу мобильник.
Но вдруг Орлович говорит:
– Я не могу ехать с такой большой сумкой.
Я решил, что он, такой кабан, боится ее тяжести, и выплюнул на асфальт несколько проклятий. Тогда он объяснил:
– Я же белорус. А у меня закончилась моя липовая регистрация.
– Белорусов же не трогают? Они же, считай, Россия? Вы.
– Могут возникнуть проблемы.
Мы закурили еще по одной. Вот так: ночь уже подкрадывалась, я устал, а тут Орлович ссыт. Мы стояли посреди тротуара, как два барана.
– Отнеси мою сумку Гураму? – заявляет тут мне товарищ. – Попроси его, пусть полежит несколько дней? А я сделаю регистрацию и заберу.
– А ты что, не можешь сам?
– Я не могу.
Вот так. Сам я тоже леденел от мысли еще о чем-то просить Гурама. Мы поиграли в пинг-понг, переводя стрелки друг на друга, пока я не придумал:
– Я отнесу. Если выпадет решка, – сказал я, – а если выпадет орел – отнесешь ты.
– Хорошо.
Я бросил монетку. Выпал орел, тут все было схвачено. Орел против Димы Орлова. Все равно Орлович ломался еще минут пять, но все-таки пошел к общаге. Но тут же вернулся, довольный и без сумки. Все оказалось просто.
– Гурам согласился. Они до сих пор все так же стоят на крыльце, – сказал он.
– И смотрят в пустоту, – подытожил я.
Мы дошли до станции «Ботанический сад». В полупустом вагоне метро случилось маленькое происшествие. В двух метрах от нас ехали парень и девушка. Они ехали стоя, хотя мест было полно. Немного обнимались. Парень держал в свободной от девушки руке бутылку минеральной воды. На «ВДНХ» в вагон зашел гопник и уставился на парня. Парень не замечал гопника. Гопник смотрел на парня до «Алексеевской», то есть пару минут, всего одну станцию, но без перерыва смотрел, и мне казалось, одежда на парне вот-вот загорится под таким пристальным взглядом. А парень знай себе шепчет что-то своей цыпе на ухо. На «Алексеевской» двери открылись и закрылись, поезд поехал, гопник подошел к парню и сказал:
– Дай мне попить.
Парень обосрался от страха, такая внезапность лишила его рассудка, но, вместо того чтобы отдать воду, он сказал:
– Не дам!
Гопник вдруг сорвался. Видно было, что ему просто плохо, он не то чтобы пьян или не в себе, просто у него сдали нервы.
Он закричал на парня:
– Да я тебя уебу! Я еду с работы, и тебе, что, жалко дать мне воды?
И толкнул парня.
– Не дам! – повторил парень.
Девушка попыталась загородить своего кавалера и оттолкать к выходу.
– Я с работы еду, – говорил гопник уже сам себе, чуть ли не рыдая, – какой пидар, я еду с работы и хочу пить!
Я видел, как он сжимает кулаки, как он сильно напряжен. У него полетели гуси, как мне показалось. На «Рижской» девушка вывела своего парня, хотя тот делал вид, что хочет ехать дальше. Жалкая попытка распустить перья потерпела крах. Двери закрылись, а гопник огляделся и вдруг подошел к нам. Он спросил у Орловича:
– У тебя есть вода?
Орлович покачал головой, с усмешкой, но и с сочувствием сказал:
– Нет, у меня нет воды.
