слов. Он был в восторге от набоковской находки: старый анекдот о двойной опечатке в газетном описании коронации (корона-ворона-корова) может быть один к одному переведен на английский язык (crown-crow- cow). Как-то в разговоре на тему 'может ли машина мыслить?' Андрей заметил, что она может острить методом отсечения. Например, в четверостишии Веры Инбер времен НЭПа 'Как это ни странно, но вобла была,/ И даже довольно долго,/ Живою рыбой, которая плыла/ Вниз по матушке-Волге' отсечение двух последних строк дает ехидно-ностальгическую сентенцию нашего времени. Когда я безо всякой ЭВМ вырвал из некрасовской 'Кому на Руси…' кусок:
он позавидовал моей находке и сказал, что короли эпиграфа — Вальтер Скотт и Пушкин купили бы эти строки за большие деньги, приведись им писать о 37-м годе. А потом добавил, что у Некрасова есть эпиграф к сочинениям о Дубне и других оазисах науки: 'А под ногами-то косточки русские…'.
Другой раз Андрей попросил рассказать о детской группе, в которой моя дочь занималась живописью. Услышав фамилию одного из мальчиков — Алеша Ханютин, он прервал меня на полуслове:
— Если бы нынешние драматурги давали, как это делалось в 18-м веке, смысловые имена, то герой- физик получил бы как раз такую фамилию [138].
Сразу же после появления письма сорока действительных членов АН я сочинил поэмку 'Сорокоуд' [139]. В ней было куда больше злости, чем таланта, и Андрею, как мне показалось, понравилось только примечание к названию: в допетровской России 'сорок'- единица счета 'мягкой рухляди' (меха), а «уд» — член. Отдавая Андрею тетрадку с «Сорокоудом», я похвастался маленьким открытием: на листке календаря от 29 августа 1973 г. отмечена юбилейная дата Ульриха фон Гуттена, одного из авторов 'Писем темных людей'. Обычно Андрей посмеивался над моей любовью к совпадениям подобного рода [140], но тут он сказал:
— Странные бывают сближения… А ты когда-нибудь задумывался, почему Пушкин, узнав о смерти Александра I в Таганроге, вдруг стал перечитывать 'слабую поэму Шекспира'? Не хроники и не трагедии, где столько королей теряют короны и головы, а «Лукрецию». Потому что в них один король сменяет другого. А «Лукреция» о конце царства и начале республиканского правления. Пушкин хранил черновики, а вот от 'Графа Нулина [141]' их не осталось… Это неспроста.
Кстати, о 'Графе Нулине'. Андрей довольно равнодушно относился к актерскому чтению пушкинских стихов. Еще до войны он жаловался, что Качалов испортил ему 'Вакхическую песнь'. А вот «Нулина» в исполнении Сергея Юрского с озорным жестом в стихе 'Стоит Параша перед ней' он вспоминал с удовольствием. В последние же годы ему очень нравилась Алла Демидова в телевизионной 'Пиковой даме'. Раньше он считал, что рассказчик в 'Пиковой даме' обязательно должен быть мужчиной… Как читал стихи сам Сахаров? К счастью, я могу ответить на этот вопрос просто и коротко: очень похоже на то, как читает С.С.Аверинцев. Смысл и форма, без каких-либо фиоритур и педалирования. В молодости круг поэтического чтения Андрея определялся домашней библиотекой Дмитрия Ивановича. Во всяком случае, до войны ни Андрей, ни я не знали ни одного стихотворения Осипа Мандельштама. Новая поэзия его не занимала и, как мне кажется, пришла к нему только после женитьбы на Люсе. Но и тогда при упоминании того или иного имени Андрей обычно говорил:
— Это не по моей части. Вот Люся, она все знает.
Пушкин же всегда был совсем особая статья. Не кладовая памяти и не печка, к которой ему нравилось пританцовывать. Иногда у меня возникало ощущение, что, кроме реального пространства-времени, в котором мы жили, Андрей имел под боком еще один экземпляр, сдвинутый по времени на полтораста лет, где как раз и обитает Пушкин со своим окружением. И мне повезло, что еще в молодости Андрей впустил меня в этот свой укрытый от посторонних мир… В Горьком, после рассказа Андрея о злоключениях Бори (Бориса Львовича) Альтшулера, я мимоходом заметил:
— АДС своею кровью начертал он на щите [142].
И Андрей тут же откликнулся:
— Знаешь, когда я был мальчишкой, папа дразнил меня: 'АСП своею кровью начертал ты на щите!'
После случайного разговора о стихотворении Твардовского на смерть Сталина:
Андрей, пожалев, что слишком долго жил с моделью 'царь-батюшка добрый, а министры — злые', спросил, когда у меня появился надлом в отношении к Сталину:
— В 44-м на Лубянке или в 48-м, когда арестовали твою маму?
— В 37-м.
— Неужели ты тогда был умнее Эренбурга и Симонова ?[143] Или из-за расстрелянных полководцев гражданской?
Я объяснил, что ум и маршалы тут ни при чем. В 37-м погибла подруга моей мамы Ата Лихачева, женщина поразительной красоты и колдовского обаяния. И я в свои 16лет, сам того не понимая (старше меня на 20 лет!), был безумно влюблен в нее. Помолчав, Андрей сказал:
— Как Пушкин в Катерину Андреевну… (Карамзину).
По-моему, это был наш первый и последний разговор 'про любовь'.
При всей внешней сдержанности Андрея его влюбленность в Люсю всегда выбивалась наружу. В начале семидесятых я случайно встретился с ними в Тбилиси. Побродили по городу, посидели в духане, а поздно вечером, уже в гостинице, я рассказал, как года за три до войны меня познакомили с Севой Багрицким, и возникла хрупкая, отрешенная от реальной жизни дружба. Мы шатались по московским переулкам, читали друг другу стихи (Севка иногда свои) и — совсем как Верлен! — заказывали в питейных подвалах за отсутствием абсента по стаканчику Шато-Икема. И я узнал про ленинградскую девочку Люсю, раз в месяц приезжавшую в Москву делать тюремные передачи. Показав ее фотографию, Севка пожаловался, что у него гибнет стихотворение: он придумал великолепную рифму parole d'honneur — Боннэр, но Люся наверняка не примет переноса ударения.
— Поэтам это разрешается, — утешил я. — В прошлом веке рифмовали Байрун.
Одно дело Байрон, другое — моя Люся, — ответил Севка.
Пошли воспоминания о довоенных годах. Потом Андрей сказал:
— Теперь в тебе я могу быть уверен. В отличие от многих ты не ошибешься, произнося фамилию моей жены.
И вдруг добавил:
— Как жаль, что ты не рассказал мне про Севу еще тогда, где-нибудь на Спиридоньевке. И я узнал бы о тебе, — это уже к Люсе, — на тридцать лет раньше.
Столь свойственное Андрею высокое остроумие ломоносовского толка ('сближение далековатых понятий') поражало меня и в разговорах около физики. Не мне писать о научных достижениях Сахарова, тем более вряд ли кому интересно, что и как я понял в его объяснениях и рассказах. Поэтому ограничусь парой общедоступных примеров. Когда американцы долетели до Луны, Андрей сказал:
— Наконец-то Н >> R. А то было лишь соревнование титулов: астронавты, космонавты! Как 'чемпионы мира' по французской борьбе в старом провинциальном цирке. Астро-звезды, космос, колумбы
