делал это постоянно. Он всегда поддерживал идею использования ядерной энергии для оказания помощи слаборазвитым странам. В то время многие американские ученые были против этого. В поддержку программы широкого строительства АЭС он в 1976 г. по просьбе Франтишека Яноуха написал статью для американского журнала 'Bulletin of the Atomic Scientists'. В 1979 г., после событий на Три Майл Айленд, я захотел узнать, не изменилось ли его мнение. Сахаров ответил, что единичный случай не может изменить его взглядов и что он никогда не рассчитывал на идеальную технику. Он сказал мне: 'Никто не может остановить прогресс и не должен делать этого'. Будучи реалистом, Сахаров понимал, что человек учится на ошибках. Он критиковал советскую программу развития атомной энергетики в большой степени за то, что она не учитывает свои и чужие ошибки. Во время нашей встречи в 1979 г. я заявил ему, что если не произойдет коренных изменений в советском подходе к безопасности, то не пройдет и десяти лет, как случится крупная авария; отсутствие у советских реакторов специальной оболочки для удержания радиоактивных продуктов аварии приведет к гибели большого числа людей. Андрей понял мои опасения: он согласился, что такая оболочка весьма желательна, хотя заметил, что предпочитает подземные реакторы- из числа известных мне ученых это мнение разделял только Эдвард Теллер. На форуме 'За безъядерный мир' в Москве в феврале 1987 г. западногерманские «зеленые» спутали ядерную энергетику с ядерным оружием и протестовали против того и другого. Андрей в своем выступлении убеждал их направить усилия на борьбу за безопасность ядерных реакторов, 'потому что мир будет нуждаться в ядерной энергии, и развитые страны предоставят ее слаборазвитым, чтобы те не истощали скудные природные запасы'.
Когда Андрей был в ссылке в Горьком, я послал ему несколько своих статей; в одной из них я писал об осцилляции нейтронов- возможность таких осцилляций он предположил пятнадцатью годами ранее. Каждый год мы посылали ему рождественские открытки и часто получали ответные поздравления. Я никогда не был уверен, что статьи и открытки до него дойдут, но они, должно быть, доходили.
В 1987 г., после его возвращения из ссылки и после Чернобыля, я навещал Сахарова еще несколько раз, привозя письма и подарки от его родных из США. К тому времени он вернулся к активной деятельности и постоянно был кому-то нужен. Я помню вечер, когда в гостях у него был чех, рассказывавший новости о чешских диссидентах; Сахаров следил за ними с 1968 г. Раздался телефонный звонок из США. 'Телефон звонит, не переставая', — пожаловался Андрей. 'В Горьком он никогда не звонил', — заметила Елена Боннэр. 'Однажды звонил- как раз год назад', — речь шла о звонке Горбачева, пригласившего его вернуться в Москву.
Андрей никогда не довольствовался чисто технической стороной дела. Всякую задачу он умел видеть шире, чем окружающие. Так, еще в 1960 г., подсчитав дозу радиации от радиоактивных осадков, он попытался убедить Хрущева не проводить испытания больших 100 мегатонных бомб, поскольку это приведет к росту числа раковых заболеваний- Сахаров исходил из предположения, что действие радиации пропорционально дозе облучения. Двадцать восемь лет спустя мы обсуждали с ним подробности аварии в Чернобыле (как раз перед моей первой поездкой к поврежденному реактору) и ее последствия для здоровья людей. Говоря о радиации, Андрей постоянно сравнивал ее с курением (сам он не курил). Это сравнение мне нравилось, я им тоже часто пользовался. Сахаров исходил из того, что выкуривание 50 сигарет эквивалентно дозе облучения 1 бэр. Он спросил, какую цифру я считаю наиболее правдоподобной. На мой взгляд, он преуменьшил воздействие радиации: 1 бэр скорее соответствует 500 сигаретам.
Мы также обсуждали способы предотвращения подобных аварий в будущем. Сахаров советовал мне не принимать на веру любые официальные сообщения. Например, из доклада, подготовленного в августе 1986 г. для Международного агентства по атомной энергии в Вене, следовало, что все жители 30 километровой зоны были эвакуированы днем в воскресенье, 27 апреля. Однако Андрей рассказал мне о трех девушках, вернувшихся через неделю после аварии к себе домой в Горький, после того как они пробыли три дня в пяти километрах от АЭС. Он также рассказал о том, как Валерий Легасов говорил в Академии наук СССР в октябре 1986 г.: 'Я не лгал в Вене, но и не сказал всей правды'. Я, впрочем, был в СССР несколько раз и никогда не ожидал услышать всей правды. Я научился слышать невысказанное и читать между строк. О предостережении Сахарова я вспомнил еще раз, когда в марте 1989 г. Академия медицинских наук СССР с опозданием признала, что в Белоруссии, на северо-востоке от Гомеля, имеется большое количество радиоактивных осадков.
Несмотря на всю свою открытость Сахаров умел быть сдержанным. Однажды разговор зашел об аварии в Кыштыме было ясно, что Андрей знал больше, чем мог сказать. Мне, конечно, хотелось удовлетворить свое любопытство (и любопытство моих западных коллег) и расспросить его подробнее, но настаивать было бы бестактно. Вопреки тому, как обращалось с ним государство, он сохранял известную лояльность, и то, что считалось секретным, обсуждению не подлежало. Теперь, когда стали известны некоторые детали взрыва под Кыштымом, я хотел бы узнать, что он думает, но это, увы, уже невозможно…
Забота Андрея о правах человека не ограничивалась советскими людьми. Однажды он спросил меня, правда ли, что большая часть средств, направленных в помощь голодающим в Судане, оседала у армейских офицеров, или помощь все же доходила до тех, кому была предназначена. Я ответил, что, к сожалению, это верно, но что раньше дело с гуманитарной помощью обстояло еще хуже. Андрей сравнил положение в Судане с тем, что было на Украине в 1930 г., когда Красная Армия реквизировала хлеб и крестьяне умирали от голода. Я читал об этом преступлении Сталина еще в детстве, в Англии, в тридцатые годы, но забыл. А Сахаров такие вещи никогда не забывал.
Последний раз я видел Андрея в США, в августе 1989 г., когда он, Елена и их дочь Татьяна зашли на чашку чая к нам домой, перед самым отъездом в Москву. Он не хотел большого количества гостей- мы просто посмотрели сад моей жены и поговорили. Его интересовали люди, а не церемонии, идеи, а не слова. Андрей и раньше никогда не вел себя напыщенно, но в тот раз держался особенно свободно. Он залез на стену в нашем саду и поднял руку, изображая статую Свободы. Он был счастлив тогда- гораздо счастливее, чем двенадцать лет назад, когда я впервые увидел его. Его избрали в Верховный Совет, Горбачев считался с его мнением. Не думаю, что он когда-либо ожидал быть признанным при жизни: такая радость дается немногим. Даже на его похоронах проявились мелкие черточки того, насколько нормальнее стали отношения с Советским Союзом. Так, я обнаружил, что фирма 'Florists' Transworld Delivery' доставляет теперь цветы в Москву даже зимой.
Андрей был выдающимся физиком, мужественным борцом за права человека, добросердечным человеком и замечательным другом. В своей стране он был удостоен высших почестей, но рискнул отказаться от них и избрал иной путь, потому что считал, что общество находится на ложном пути. Невозможно не восхищаться таким человеком. Нам всем будет его недоставать. Мы, живущие на Западе, выражаем Елене Боннэр и другим членам семьи искреннее сочувствие и благодарность: они сделали очень многое, чтобы мы услышали слова Андрея.
Сидней Бладмен
Сахаров о жизни и смерти, благословении и проклятии науки
Я ни разу не встречался с Андреем Сахаровым, но мне кажется, что по работам в области элементарных частиц, космологии, по отзывам известных мне диссидентов и отказников я знаю его очень хорошо. Нас особенно объединяют общие взгляды на науку и общественное устройство. Если бы не случайный географический фактор рождения, я вполне мог бы оказаться на его месте, а он — на моем, отстаивая и защищая меня.
Ученые образуют единое братство не только по профессиональным интересам, но и по разделяемым ими общечеловеческим ценностям. Ученые раньше других начинают понимать, какие огромные возможности открывают достижения физики, химии и биологии для улучшения уровня жизни, и какую чудовищную опасность таит в себе технический прогресс, не контролируемый с позиций общечеловеческих
