бороться. Именно об этом приведенное в Пpиложении III Письмо Сахарова советским ученым. Андpей Дмитpиевич все это понимал, но коллеги молчали. Это молчание, в сущности, и было той петлей, которая довела потом до мучительных голодовок.
Меня, Марию Гавриловну, Леню Литинского, некоторых других друзей Сахаровых не арестовали, но открыто выступать мы не могли. Против Марии Гавриловны, по-видимому, было уже возбуждено уголовное дело, только ему пока не давали ход. Насколько все мы были 'под колпаком' и как все в этом мире взаимосвязано, показывает следующий, в сущности, сюрреалистический эпизод — впрочем, не более странный, чем вся наша жизнь.
9 декабря (1982 г.) позвонила Мария Гавриловна и попросила повидаться. Встретились в метро. Она показала проект «информации» (конечно, теперь уже анонимной) о положении Сахарова- о том, что он лишен врачебной помощи, что Академия бездействует, что в этих условиях любой сердечный приступ может оказаться смертельным. В общем, беспокоились мы, старались сделать хоть какую-то волну. Мария Гавриловна просила меня посмотреть текст на предмет редактуры. Мы стояли в метро, держали листочки в руках. Она, правда, сказала, что за ней «хвост», но я ИХ не вижу. Обсудили и разошлись. Это было днем. Вечером участковый милиционер приносит мне повестку — просьба на следующий день в три часа прийти в опорный пункт милиции. Прихожу. Там меня ждет тот самый товарищ из Главной приемной, который весной 1982 года с нами всеми беседовал. 'Борис Львович, у нас есть данные, что вы начали забывать то условие, которое мы вам поставили полгода назад, — не заниматься антисоветской деятельностью'. Я изобразил недоумение, хотя ясно было, что гора пришла к Магомету (опорный пункт рядом с моим домом) из-за вчерашней встречи в метро с Марией Гавриловной. По поводу моей июньской жалобы Брежневу сотрудник сказал: 'Ваша жена нас неправильно поняла. Помогайте жене, вы понимаете кого, носите сумки, общайтесь с ним самим по науке. Но разное бывает общение и не надо вместе делать „бомбочек''. Он подчеркнул, что это метафора, и повторил предупреждение 'не заниматься', 'не подписывать', 'не вынуждайте нас' и т. п. Это, конечно, была профилактика — ведь они же не знали, что я не собирался ту бумажку подписывать. Через несколько лет, когда я рассказал эту историю Андрею Дмитриевичу, он сказал: 'Забота о человеке'. Вот что значила для меня тогда помощь зарубежных коллег. Не хотели органы меня трогать, не нужен им был международный скандал. Но и бездействовать в случае моего 'плохого поведения' они, по-видимому, тоже не могли. Служба есть служба. И боевую задачу — чтобы все было тихо — надо было выполнять. Одним словом, у всех свои трудности. Получилось так, что как раз в те полтора часа, что я провел в милиции, позвонил из Израиля Дима Рогинский. Не боясь повториться, скажу снова, что невозможно переоценить значение этого внимания и этих звонков.
Перенесемся годом раньше. С 22 ноября по 8 декабря 1981 года Андрей Дмитриевич и Елена Георгиевна проводили голодовку, в результате которой КГБ понесло принципиально важное поражение в вопросе с выездом в США Лизы Алексеевой. Здесь нет возможности описывать те события подробно [19], хотя каждый из тех трагических дней до сих пор перед глазами. Отмечу лишь два момента:
1. Удалось наладить прямой контакт между Л.Алексеевой и президентом АН СССР А.П.Александровым. Помню, идем мы с Лизой на Центральный почтамт отправлять Анатолию Петровичу очередную телеграмму, а за нами в 10 метрах следуют трое мужчин. И стоят в сторонке, пока телеграфистка принимает весь этот совершенно «антисоветский» (по ИХ меркам) текст. А на следующий день утром Евгений Михайлович Лифшиц, спасибо ему, сообщает мне, что телеграмма действительно легла на стол Александрова. От кого он узнавал, я не знаю, но спасибо и тому человеку из секретариата Президиума АН, через которого происходила утечка информации; в тех условиях на это решиться было непросто. В течение нескольких дней эволюция Анатолия Петровича была от переданного через секретаршу 4 декабря 'Пусть сама едет в Горький и расхлебывает, что заварила'- до личного разговора по телефону 8 декабря, когда он сообщил Лизе, что вопрос решается на высшем уровне. Как Лиза плакала, получив первый ответ! Это было на тринадцатый день голодовки, положение представлялось безнадежным. В Горький Лизу не пускали, и академик Александров это хорошо знал. Но вечером того же дня она последовала его совету и 'поехала в Горький'. До вокзала ее провожал Юра Шиханович. Там к ним подошли агенты. Юре хорошо пригрозили (в 1983 году он все-таки был арестован, формально — за «Хронику», а в сущности — за помощь Сахаровым), а Лизу посадили в машину и увезли на Щелковское шоссе километров за тридцать, где высадили, а сами встали в стороне. Оттуда она своим ходом (на попутке, а потом на метро), но с «хвостом» все тех же спортивных мужчин (в метро пригрозили: 'На рельсы сбросим') добралась домой и, конечно, сообщила о случившемся корреспондентам. На следующий день все радиостанции говорили об этом не очень умном совете 'ехать в Горький', данном президентом Академии наук СССР. Не знаю, не буду гадать, что это были за игры и на каком уровне, но знаю, что речь шла о жизни или смерти академика Сахарова, Елены Георгиевны, Лизы да, кто знает, может быть, и о судьбе всей страны.
Не исключено, что каждая победа Сахарова что-то, хотя бы немного, сдвигала на самой вершине пирамиды власти в СССР, сдвигала в сторону будущих преобразований. Но страшно вспомнить, как его не понимали в те дни голодовки 1981 года, как осуждали Елену Георгиевну и Лизу, как опасно было это непонимание и осуждение. Насколько по-человечески естественной и необходимой была эта голодовка, многие осознали позже. А тогда было очень трудно.
2. Мы с Ю.А.Гольфандом 1декабря сочинили письмо, к которому присоединился ряд видных ученых-отказников (цитируется по бюллетеню «В», см. сноску на с. 50):
Замечу, что я хоть и участвую в этом 'письме ученых-отказников' (так его определяет А.Д. в [1], гл. 30, с.826), но таковым никогда не был, так как никогда не подавал на выезд.
Когда я утром нес на Чкалова отпечатанный на машинке текст этого письма — чтобы отдать Лизе для прессы, — то у подъезда встретил Наума Натановича Меймана. Тот сказал, что необходимо, чтобы письмо попало непосредственно к сенатору Мойнихену, а также в САКЛЭ [20]. Я поднялся в 68ю квартиру. Там были Лиза и Наталья Викторовна Гессе — ближайший друг Сахаровых, специально приехавшая на эти дни из Ленинграда. А минут через 15 — звонок в дверь, пришли два дипломата из американского посольства, регулярно навещавшие Лизу. Вот уж 'на ловца и зверь бежит'. И
