— Шибень, ты что? Очнись! — повторял он в отчаянии. — Это же я, Улисс!
— Улисс, — задумчиво произнес Шибень, продолжая наступать. — Улисс был настоящий охотник, да! Он ничего не боялся, даже в новые земли собирался идти… Только потом передумал. Я, говорит, лучше пойду в Большую Яму. Старуха Канитель меня любит, она отдаст мне все ящики, и я открою их, и все ампулы будут мои! — в глазах Шибня загорелся ужас, он перешел почти на крик. — И я, говорит, буду разламывать их, одну за другой, и пить сок! И никому! Никому! Никогда! Ни капли не дам попробовать!
Он выкрикивал слова и трясся, как в лихорадке. Слезы текли по его щекам, дубина выпала из рук, но он этого даже не заметил.
— Одну за другой! — кричал он, беспорядочно размахивая руками, будто отбиваясь от невидимого врага. — Никому! Ни капли! Он все выпьет сам! Так нельзя. Неправильно так! Все хотят! Я хочу, я!
И, закрыв руками лицо, Шибень разревелся. Он долго, всхлипывая, бормотал что-то неразборчивое, а затем вдруг умолк, поднял глаза на Улисса и спокойно произнес:
— И тогда мы убили тебя, Улисс. Выследили и убили. Сначала сломали твои лыжи и унесли еду, а потом разбудили свирепня…
— Но зачем?! — прошептал Улисс. Он испытывал и жалость и ужас одновременно.
— Мы боялись, что ты заберешь наши ампулы, — просто сказал Шибень, — старуха и так дает их очень редко. А тебя она любила и могла отдать сразу все.
— Да какие еще ампулы? — Улисс схватил Шибня за плечи и тряхнул изо всех сил. — Ты можешь мне объяснить, что это такое?
— Я объясню, Улисс, — послышалось вдруг от двери. В комнату вошла Канитель.
— Вот, посмотри.
Она протянула Улиссу уже знакомый ему стеклянный флакончик. Точно такой же на его глазах сжевал неподвижно лежащий теперь на полу грязный человек.
— Это называется “ампула” — сказала старуха. — Осока нашла несколько ящиков таких штук где-то в нижних этажах. Она попробовала этот сок раз — другой, а потом стала всем говорить, что он очень вкусный, угощала и Шибня, и Вихра, и Проныру тощего, да и других… В общем, всем, кто тогда к нам приходил, она этого сока дала отведать. Одни плевались и больше не хотели и пробовать, другие говорили, что, мол, ни то ни се, но потом снова приходили и просили угостить. Когда-то я такие ампулы видала, еще в Убежище, и было в них лекарство, поэтому и не ждала никакой беды, думала даже, полезные они. Мне ведь невдомек было, отчего Осока стала вдруг меняться на глазах, есть ничего не хотела, исхудала вся… А по ночам встанет и ходит, будто ищет что-то. Окликнешь — не обернется, только разговаривает сама с собой. Пробовала я ее лечить, да все без толку. Одна ей радость — разломит ампулу, сок высосет и уходит скорей куда-то в нижние этажи. Забиралась в самую глубь, да однажды и совсем не вернулась. Бросилась я искать, к шахте спустилась, но нашла только одежды клок, да пролом в настиле — гнилой он совсем, перекрытие ржавое, а под ним ничего нет до самого дна… А эти, — старуха кивнула на Шибня, — как и раньше, что ни день приходят и требуют, дай им ампулу, и все тут. Мясо приносят, дрова, воду чистую где-то достают, последнее из дому волокут — только ампулы давай. А попробуй не дать — бешеные ведь делаются — убьют — и не заметят. Уж как я обрадовалась, что ты не за гадостью этой пришел, что уходишь завтра и с компанией здешней не свяжешься! Ведь никак мне с ними не справиться — звери уже, а не люди. Плюнула бы на все, сама бы ушла, куда глаза глядят, да боюсь, ящики они эти найдут и в Город притащут. Что же будет тогда? Конец Городу. Он и так еле жив, а то и вовсе вся жизнь прекратится…
— Жизнь! — просипел вдруг Шибень. Он не отрываясь смотрел на ампулу в руках Улисса. — Что ты городишь, старуха? Никакой жизни не бывает! Только сны. Два сна. Один страшный, длинный — там снег, холод, свирепень, Уроды. Целый город уродов! Там кругом отрава, и Яма, и старуха, и ампулы, и стены, и потолки, и темень, шахта! Там страшно. И хочется только проснуться… А другой сон… Там не так. Там солнце и тепло. И цветы. Знаешь, что такое цветы? И я не знал, а там увидел. И земля там — огромная, и никаких Мертвых Полей, беги, куда хочешь. Или лети. Я там летаю много… Летишь! А под тобой цветы. И вода — прямо из ручья. И небо — не серое и не черное, как у вас, а такое, знаешь… Другое совсем. А вы тут… Эх! Не надоело вам? Так и будете всегда в одном сне? Удавиться ведь легче! Проснитесь, дураки! Как же вы не понимаете, что лучше там умереть от счастья, чем сдохнуть в стылой конуре? Как же вы… Эх! Да что с вами говорить!
Шибень вдруг бросился к Улиссу и выхватил у него из рук ампулу. Потом, проворно отбежав в дальний угол, дрожащими пальцами отломил стеклянную головку и стал поспешно высасывать из ампулы содержимое.
— Не надо, Шибень, не пей, погоди! — крикнул Улисс. Но Шибень уже не обращал на него внимания. С отсутствующей улыбкой он лег на пол, отвернулся к стене и замер.
…Ящики оказались удивительно тяжелыми. Улиссу приходилось брать их по одному и осторожно, чтобы не рассыпать ампулы, спускаться по крутым железным ступенькам. Он боялся надолго оставить их без присмотра, хотя знал, что в Яме все спят, успокоенные новой порцией “сока”. Последней порцией, подумал Улисс, нащупывая ногой ступеньку. Как хотите, ребята, а больше вам этой отравы не пить.
“Ну почему — отравы? — возражал голос Шибня, все еще звучавший в ушах. — Ты сам-то пробовал? Ты попробуй сначала, а потом уж говори — отрава… Дурак! Зачем куда-то идти, зачем искать новые земли, когда я тебе и так могу сказать: да, новые земли есть. Да еще какие! Без конца-края, без снега, без горя! Вот dun, у тебя в руках! Разломи только ампулу — и они твои!”
— Нет, — сказал Улисс.
Протащив последний ящик по коридору, ведущему к шахте, он, кряхтя, взгромоздил его на остальные. Все пять ящиков стояли теперь один на другом у самого края пролома. И тогда Улисс, отступив на шаг, ударил ногой в середину башни…
Прошло несколько дней с тех пор, как Улисс покинул Большую Яму. Он быстро шел вперед и уже видел встающие на востоке вершины Предельных гор. Лес все редел, стройные высокие сосны совсем исчезли, вместо них попадались лишь уродливые низкорослые деревца. Зверей почти не было видно, даже следы на снегу встречались очень редко. Ночью небо на востоке слабо светилось, подернутое бледно- зеленой пеленой.
Улисс напрасно искал хоть какие-нибудь приметы, указывающие на проход через Мертвые Поля. Он видел только, что все больше углубляется в опасную, необитаемую и непригодную для жизни страну.
“Куда же девалось зверье? — с досадой думал он, сидя ночью у костра. — Ведь если придется остаться в этих местах надолго, совсем не мешает пополнить припасы”.
Когда-то Улисс уже бывал здесь вместе с другими охотниками и помнил, что дичь все-таки попадалась им изредка, теперь же полное запустение Дарило кругом. Может быть, все звери ушли за Мертвые Поля? Но как найти этот путь, если следы давно занесены снегом, если нет возможности охотой добывать себе пищу?
“Неужели придется возвращаться ни с чем? — думал Улисс, с тоской глядя на сплошную, непреодолимую горную гряду впереди. — Почему мне казалось, что стоит только добраться сюда, и проход обнаружится сам собой? Дед убедил меня в этом. Да я и сам себя убедил, лишь бы поскорей бежать из Города…”
Низкий рев, прокатившийся вдруг над заснеженной равниной, заставил его вскочить на ноги. Отойдя на несколько шагов от костра, Улисс долго вглядывался в темноту и, наконец, заметил вдалеке приближающуюся редкими скачками неясную фигуру. Зверь был гораздо меньше свирепня, но, пожалуй, крупнее обыкновенного клыкана, поэтому Улисс поспешил вооружиться копьем и дубиной, взятой у Шибня.
Рев повторился. В нем слышалось нетерпение изголодавшегося хищника, завидевшего, наконец, добычу. Улисс приготовился к бою. Он был неплохим охотником и не раз вступал в схватку сразу с несколькими клыканами, но этот зверь никогда не попадался ему раньше на охотничьих тропах, и Улисс чувствовал, что для поединка с ним ему, возможно, понадобится вся его сила и ловкость. Кроме того, он и сам был голоден.
Теперь, когда тысячелетия истории планеты превратились в давно забытые выдумки, человек и зверь снова стали равноправными участниками борьбы за существование и встречались, не зная заранее, кто из них охотник, а кто добыча. Копье и дубина против клыков и когтей — все так же, как сотни тысяч лет назад, если не считать блеска Мертвых Полей да черного, иззубренного силуэта какого-то высокого здания
