же как привыкла в свое время к Ленскому, и в то же время совсем не так. Потому что Дэна она так и не смогла полюбить, в этом он был прав. Он всего лишь ее любимая игрушка, с которой тяжело расстаться, но в то же время невозможно и отрицать того, что детство кончилось и пора занять себя чем-нибудь другим. У них не было будущего. Так что? Принести его в жертву?
Только через полчаса Анна протянула, наконец, руку к стоящему на тумбочке стакану, выпила таблетку и, натянув до подбородка одеяло, замерла в ожидании. Она никак не могла принять правильное решение. А если не знаешь, что делать, лучше не делать ничего. Надо дождаться, как будут развиваться события. Если хочешь выиграть партию, в крайнем случае свести ее вничью, имей терпение.
…Жизнь же брала свое и потихонечку, с громким скрипом, вошла в колею. За исключением нескольких неприятных мелочей все в ней оставалось таким же, как раньше. В доме, например, перестали громко смеяться, мама Анны носила черный платок и о чем-то шушукалась с тетенькой, а сама Анна ездила по утрам на работу, периодически оглядываясь и проверяя, нет ли за ней «хвоста». Почему-то она зациклилась на мысли, что за ней теперь непременно должны следить. И хотя само слово казалось глупым и смешным, у Дэна по вечерам ей теперь хотелось спросить именно это:
— «Хвоста» не было?
Анна готова была первой над этим посмеяться, взяв в компаньоны Шацкого, но самое удивительное, что тому в последнее время было явно не до смеха. Анну даже стали настораживать некоторые странности его поведения. Шацкий и раньше не производил впечатления нормального человека, но теперь это уже было чересчур. Стас как-то странно притих, стащил зачем-то у Дэна его новые тапочки, и все время носил их под мышкой. Если звонил телефон, Шацкий первым бросался к нему с криками: «Это меня, это меня!» Потом надевал тапочки и долго выяснял, кто звонит, зачем звонит и нельзя ли передать все через него. Передав же кому-нибудь трубку, вновь снимал тапочки и засовывал их под мышку. Анну это страшно бесило, и она возмущалась:
— Ну что ты паясничаешь, Шацкий? Смотреть противно!
— А как он смотрел на мои носки!
— Кто? — Анна с недоумением поглядела на него.
— Тот мужик, который всех сажает.
— Никого он не сажает, это просто опер.
— Я не хочу, чтобы меня забрали в одних носках, — твердил свое Стас
— Да кому ты нужен, юродивый! И потом, можешь не беспокоиться, они всегда дают людям одеться.
— Ты уверена?
— С чего ты взял, что вообще твоя персона их интересует?
— Чувствую. Ты знаешь, какое у гениев необыкновенное чутье? — жаловался Шацкий.
— Да с чего известно, что ты гений? Просто талантливый художник! — возмущалась Анна.
— Пока жив, да. Я просто талантливый художник. А когда умру, стану гением. Я все это уже знаю. И знаю, что если где-то решается моя судьба, то я это обязательно чувствую. Вот сейчас они обо мне говорят. Ты слышишь?
— Нет.
— А я слышу.
Чутье подсказывало Ехину, что в деле об убийстве гражданина Панкова не все так просто. Создавалось впечатление, что все прямо-таки подсовывают следствию Дэна: нате, кушайте со всеми потрохами. Мотив прозрачен, у дома Панкова в тот вечер был, да и сам парень, того и гляди, придет оформлять явку с повинной. А что же остальные обитатели особняка Австрийской?
Через несколько дней пришло время подводить итоги расследования. Ехин со товарищи предоставили слово Геннадию Сидихину, разрабатывавшему Шацкого и тетеньку.
— Ну, Гена, начинай. Аудитория у твоих ног, исполни-ка нам сольный номер. Ария первая: сумасшедший художник Станислав Шацкий.
— Есть! Значит так, вследствие беседы с гражданкой Шацкой, а также…
— А ты попроще, Гена. Попроще.
— Олег Максимович, я тут несколько дней бродил по местам, где любит бывать этот художник. Хотел справиться насчет его алиби на вечер убийства Панкова.
— Ну и как?
— Да считайте, что никак. Если бы мы искали какого-нибудь маньяка, этого Шацкого можно было бы сажать сразу, потому что он очевидный псих, но бытовуха — это не по нем. Зуб даю.
— Почему?
— Типаж не подходящий. Ну, начнем все по порядку. Перво-наперво я побеседовал с матерью Шацкого а уж потом побывал в богемных кругах, где он вращается. Так вот: родился Станислав Шацкий тридцать два года назад от неизвестного папаши и был привезен матерью в трехкомнатную коммунальную квартиру, где и прописан до сей поры. Шацкая со слезами рассказывает, как привезла туда сыночка из роддома, хотя врачи долго уговаривали ее отказаться от ребенка. Сама Шацкая любит выпить, судя по всему, и родитель ребенка насчет горячительных напитков был не промах, вследствие чего Стас получил в наследство целый букет разнообразных болезней. Мать о нем так и рассказывает: не когда первый раз сел, когда пополз, когда пошел впервые и когда заговорил, а когда вылечили одну болячку, когда другую, а когда занялись третьей. Вся его жизнь с младых ногтей — это история болезни. Шацкая из-за этого постоянно работала в различных медицинских учреждениях: то санитаркой, то нянечкой, то в районной поликлинике, в регистратуре. А по утрам, поднимаясь чуть свет, шла мыть подъезды. Денег не хватало, и почти все они уходили на лекарства для Стасика. Правда, последнее время сын, стараниями Австрийской, дает ей много денег, но Шацкая настолько привыкла к тяжелой работе, что по-прежнему встает в шесть утра и идет мыть полы. Кстати, она не верит, что деньги, которые дает ей сын — это надолго.
— Не о ней сейчас, Гена, речь, — мягко напомнил Ехин.
— Есть! Так вот: сначала мальчика вообще признали дауном, потом та же медицина сделала вывод, что ребенок никогда не будет ни ходить, ни даже сидеть. Диагноз был ДЦП, то есть детский церебральный паралич. В него влили в детстве такое количество лекарств, так что не приходится удивляться, что Шацкий не от мира сего. Он же столько раз был одной ногой в могиле! Я так и не запомнил всего, что рассказывала Шацкая, от этих медицинских терминов просто голова кругом идет! Понял только, что Стасик далеко не сразу, но все-таки постепенно начал кое-как передвигаться. Вопреки прогнозам врачей. Потом, конечно, проявились и другие болезни, и началось! Опять анализы, больницы, санатории. Я же говорю, что у него не жизнь, а сплошная история болезни! В школу ему врачи долгое время не разрешали ходить, Стас получал знания по программе индивидуального домашнего обучения. Учителя на дом то ходили, то не ходили. Сам Стас каждый день таскался в библиотеку, которая находилась в его же доме на первом этаже, и читал все без разбору, пока один жалостливый человек не подарил ребенку краски. Вот тогда Стасик словно проснулся, как говорит его мать, и даже болеть стал гораздо реже. Словно в этом худом теле включились какие-то неведомые ресурсы. Он вылез из постели, твердо встал на ноги, а потом вполне самостоятельно добрался до ближайшей к дому изостудии. Там к больному ребенку отнеслись с пониманием, взяли его на курс почти в середине года и даже подарили все то, что необходимо начинающему художнику. Ну там масляные краски, кисти, мольберт…
— Наверное, сразу признали большой талант?
— Как раз нет, просто пожалели мальчика. Я заглянул в эту изостудию, она до сих пор еще существует, правда, уже на коммерческой основе. Ею руководит пожилой художник, который Шацкого очень хорошо помнит.
— Хвалит?
— Ругает. Говорит, что вместо благодарности парнишка кому-то из педагогов заявил, что все у них в школе бездарная мазня, а он, Стас, гений и сам всех может поучить, как писать картины, только все равно его откровения местной публике как мертвому припарки. Дедок до сих пор брызжет слюной и жалеет, что
