Потом мягко улыбнулся:
— Большое спасибо.
И спрыгнул с крыльца. Насвистывая, направился к калитке, ни разу больше не обернувшись. Надя стояла на крыльце и смотрела ему вслед.
Он сел в машину, посмотрел в зеркало и сказал своему отражению:
— Я никому ничего не должен объяснять.
У дома под железной крышей, выкрашенной в красный цвет, его машина вновь остановилась. Монти вышел и осмотрелся. Последним в ряду стоял одноэтажный бревенчатый дом, потемневший от времени. Неизвестно отчего сердце его забилось. Его тянуло к этому дому.
— Я никому ничего не должен объяснять, — повторил он и направился туда.
Открыл калитку и вошел. Женщина лет шестидесяти, копошившаяся на клумбе, разогнулась и удивленно посмотрела на гостя:
— Вы к кому?
— Извините. Мне нужны Новинские.
— Не слышала о таких, — покачала головой женщина. — Вы ошиблись.
— Они здесь жили когда-то.
— В этом доме?
— Не знаю.
— Мы купили его у Семеновых. Все по закону. У нас есть бумаги, — отчего-то заволновалась женщина.
— Да я не о том, — сказал он с досадой. — Извините.
Он посмотрел на дом. Большой деревенский дом. Изба. Его сердце болезненно сжалось. К горлу подступил комок. Он смотрел на дом и не мог оторваться. Женщина удивленно смотрела на него.
— А этот дом… Он не продается?
— Нет, — покачала головой женщина. — Мы не собирались его продавать.
Он подумал, что вопрос только в цене. «Опомнись! Зачем тебе это надо?». Вот уж никогда не подумал бы, что способен на такие чувства! Откуда? Сентиментальность ему не свойственна.
— Извините, — улыбнулся он. И направился к калитке.
Бабку Машу Монти нашел в огороде. Та тоже смотрела на гостя с удивлением, еще больше удивилась, когда Монти спросил:
— Вы ведь давно здесь живете. Меня интересуют Новинские. Может быть, вы помните…
Он достал из кармана сторублевую купюру и протянул бабке Маше:
— Вот.
Та оцепенела.
— Мало, да? Вот еще.
Монти достал из кармана еще одну купюру такого же достоинства. Бабка Маша опомнилась и проворно схватила деньги.
— Глуховата я стала, сынок. Новинские говоришь? Ох, и времена наступили! Разве проживешь нынче на пенсию? — хитро посмотрела на него бабка.
— Так как насчет Новинских? Чаю бы.
И они прекрасно друг друга поняли. Через десять минут Монти сидел в ее избе, за столом, накрытой клеенкой, и пил чай. Клеенка была белая, в синюю клетку, с глубокими порезами от ножа, в которых виднелось старое, морщинистое тело стола, а чай был со вкусом мяты.
— Новинские, говоришь? — бабка Маша пожевала губами. — Ох, и давно это было, сынок.
— Я понимаю. В каком доме они жили?
— Да соседи мои. Крайняя изба. Только не жили они там. Дачники.
Монти понял, почему его потянуло к тому дому. Интуиция опять его не подвела.
— А кто ты им будешь-то, сынок? — пристально глянула на него бабка Маша.
— Родственник, — коротко ответил он.
— Али насчет дома? Наследник? Так продали они. За четыреста рублев. Все по закону. Давно это было. Ваське немому продали, а тот Шуре-грешнице. А уж она Семеновым. А уж Семеновы…
— Семеновы меня не интересуют, — нетерпеливо перебил Монти. — Меня интересуют Новинские.
— Поляки, значит, — вздохнула бабка Маша. -Ванду я знала хорошо. Соседка. Только они -баре. Куды нам! Сынок-то у ней доктор. Он и меня пользовал. Бывала я у них. Только дом-то они продали. Давно это было.
— А ее внучку, дочь того доктора вы видели?
Бабка Маша наморщила лоб.
— Это которая тут рожала?
Он вздрогнул. Значит, все-таки, Ада Новинская! Племянница Марии Казимировны!
— Откуда вы знаете, что рожала?
— Давно это было, — вздохнула бабка Маша. -Уж лет двадцать, как прошло.
— Двадцать пять.
— Ну да. Приехали они вчетвером. Три девки и Ванда. Мне нынче восемьдесят стукнуло, она вроде как постарше. Жива ли, нет, не знаю.
— Умерла, — коротко ответил Монти. Бабка Маша поспешно перекрестилась. Он спросил: -А почему три девушки?
— Вроде как подружки. Поздно приехали, я их не видала. Утром гляжу — Ванда печь затопляет. Жили они тайно.
— То есть?
— От людей таились. Помню только, что у одной волос был рыжий, а у другой темный. А Новинские — они светлые. Черненькую я видала раза два. На веранде она стояла. Подбородок ладошкой подопрет, да на яблони смотрит. И все вздыхает. Рыжую помню хорошо. Кругленькая вся, румяная, что пышка.
— Она была полная? А, может, беременная?
— Да кто разберет? Давно это было. Я тогда только-только на пенсию пошла. А до того в колхозе работала. А тут и внучка у меня родилась. Вторая. Сын-то и забрал меня в город, сидеть, значит. Жена-то его в больницу попала. Роды были тяжелые. А он весь день на работе. Кому с дитями-то сидеть?
— Почему не остались здесь? На природе?
— Куда ж с малым! И хозяйство пришлось бросить. Наезжала я. Но редко. А уж по осени приехала картошку копать. С сыном. Сноха-то к тому времени оклемалась, вот я и приехала. А в ночь она рожала.
— Это было в конце августа.
— Может, и в августе. Врать не буду, — кивнула бабка Маша. — Я только слышу — кричит. Все «ох», да «мама». Хотела, было, пойти, да сын меня остановил. Куда мол, суешься. Не твое дело. Да и то, правда. Ванда-то была знатная повитуха. Вся деревня знала.
— А утром вы их видели?
— До того ли было, сынок? На огород мы пошли. Как встали, так и пошли. Чего тянуть-то? Кто рано встает, тому Бог подает. Потом мешки таскали. Сушили, в подпол засыпали. Огород-то у меня, сам видал, какой. До соседей ли? Еле-еле управились. А картошка в том году уродилась. Да-а-а… — Она мечтательно прикрыла глаза и тяжело вздохнула: — Не то, что нынче. Увидала я их дня через два. С дитем они гуляли. Ванда и рыжая.
— А две других?
— Не видала. Я ее и спрашиваю, Ванду-то. Как, мол, внучка? А она мне: все в порядке, здорова. Ну, я и подумала…
— Вы уверены, что рожала именно она? Ада? Ведь с ребенком гуляла другая!
— Дак, куда ж ей было, гулять! Лежала, небось.
— А сколько дней надо, чтобы встать после родов?
— Ох, сынок! Которые были, так родили, встали, да пошли. Раньше и в борозде рожали. Прямо на поле. Это уж, как кому.
