— Тоже из Горетовки?
— Именно. Собутыльник той бабы, что была первой жертвой. Но на этом все. В Горетовке — все. Через год нашли труп километрах в трех, в Елях, потом в десяти, в Богачах, потом… В общем, в окрестных деревнях, а один здесь, в Р-ске. В городе.
— Дальше.
— Дальше? А дальше все. Прошло ни много ни мало десять лет. Тишь да гладь да божья благодать. Вэри Вэл совсем успокоился, стареть начал, добреть. Тебя пригрел, лелеять стал. Да и то сказать, Ваня: у тебя талант. Все грамотно, правильно, четко, бандиты сами чистосердечные признания пишут.
— Но я ж, говорят, пил.
— Пил, но никогда не напивался. Иной раз невозможно было с точностью определить, пьяный ты или трезвый. Пол-литровая бутылка водки в сейфе у тебя всегда стояла, факт. Но пьяницей тебя назвать… Нет, Ваня. Ты глушил какую-то странную, непонятную тоску в себе. Черную тоску. Недаром тебя прозвали Мукой. Что-то тебя за душу тянуло. Но что? Никому ты про себя правды не говорил. Вот и поди отыщи ее теперь, правду эту.
— Когда прошло десять лет, что случилось?
— Два года назад нашли еще один труп. Снова в городе. На этот раз тоже женщина легкого поведения. Следователь, на котором висело дело, со страху ушел на пенсию, и оно попало к тебе. Ты взял. А потом нашли еще три трупа с разницей в полгода.
— Раньше, значит, было в год.
— А болезнь, Ваня, с годами обостряется. Осень и весна — вот когда у них кризис. У психов тире маньяков.
— Значит, последний труп нашли этой осенью?
— Нуда. Вспомнил?
Он вспомнил: деревня. Да, именно деревня. Под ногами жидкая глина цвета ржавчины, листья еще цепляются за ветки деревьев, но края их съела та же противная ржа. Тоска, смутная, непонятная тоска. Идет дождь, все время дождь. Небо отвратительного стального цвета, солнца нет так долго, что кажется, будто на земле наступила одна долгая, бесконечная ночь. И в этой ночи, в этом сером, склизком месиве, которое называют туманом, смутные очертания человека. Кто-то кого-то ищет. Так и хочется стряхнуть с себя этот туман, такой он весомый, липкий.
Потом он помнит тело, лежащее в грязи. Все также холодно и мокро. А дождь хлещет и хлещет. Какие тут следы! Все смыто к черту! И кровь тоже. Какая-то сплошная серость, и название у деревни подходящее.
— Ржаксы, — выдавил он. — Деревня Ржаксы.
— Слава тебе, Господи! — счувством сказал друг детства Руслан Свистунов. Потом спросил: — Закурим, что ли?
— Я не курю, — привычно ответил он, глянув на пачку «Явы».
— Вот как? Ну что ж. А я вот закурю. Дым не помешает?
— Нет.
В это время в кабинет сунулся молодой человек в темном, мешковатом костюме, с любопытством глянул:
— Разрешите?
— Да, конечно.
— Вот и наша цветущая юность, практикант Алеша Мацевич. Заходи, Алеша, не стесняйся. Чего хочешь? Кофе? — Он давно понял, что Руслан взглядом показывает на стол, на открытое дело. Сообразил, захлопнул папку, отодвинул в сторону. Алеша обиженно, по-кроличьи фыркнул:
— Вот уж вы меня всегда высмеиваете, Руслан Олегович, а я, между прочим, сам с дарами.
— Бойся даров, которые от данайцев, так, что ли? Или от нанайцев? — подмигнул Свистунов. Глаза у Мацевича были черные, узкие, слегка раскосые. — Чего надо?
— Абсолютно ничего. — Алеша Мацевич тайком разглядывал его, следователя Мукаева.
— Значит, простое человеческое любопытство. Коллектив прислал. Ну и как следователь Мукаев?
— Иван Александрович, вы выздоровели? И все вспомнили, да?
Он не знал, что ответить. Помог Свистунов:
— Давай презент и чеши давать отчет коллективу. Мол, следователь Мукаев полностью здоров и готов снова тянуть лямку, готов повышать показатели районной прокуратуры, прикрывая вас, бездельников.
Мацевич снова по-кроличьи фыркнул, но не обиделся. Достал из кармана пачку «Данхилла», протянул:
— Вот. Мне подарили, а я не курю. И девушка моя не курит. Возьмите, Иван Александрович.
— А Иван Александрович тоже больше не курит, а раньше всем подобным изыскам иностранного производства предпочитал явскую «Яву».
— Так я помню. Может, знакомые ихние дорогие сигареты курят?
— Ты женщин имеешь в виду? Так?
Мацевич смотрел в упор, но глаза его были словно у зайца косого: в разные стороны.
— Ах, Алеша, Алеша, — сказал Руслан. — Будет тебе практика засчитана, будет. Хоть и не понял ты в следовательской работе ни черта. Что, Иван Александрович, взятку возьмешь?
Он уже несколько минут очень внимательно смотрел на пачку «Данхилла». Это было такое же знакомое, как Горетовка. Это было в его жизни раньше, без всякого сомнения, было.
— Да-да, — сказал он рассеянно, потом взял пачку, машинально снял прозрачную обертку, распечатал, открыл.
То, что он сделал дальше, произвело на присутствующих в кабинете сильное впечатление. Следователь Иван Александрович Мукаев вдруг легким щелчком вытолкнул из пачки сигарету «Данхилл», взял со стола зажигалку Свистунова, красиво прикурил, сделал всем корпусом изящнейший разворот, точно и бесшумно опустился в кресло, обтянутое искусственной кожей, закинул ногу на ногу, затянулся и улыбнулся очень довольно. В полном молчании сидел и курил в кресле несколько минут, покачивая носком ботинка, блаженно и бессмысленно улыбался. Это было его. Сигареты, жесты, ощущения. Только носки, выглядывающие из-под брюк, какие-то блеклые. Совершенно не те носки.
Друг детства Руслан Свистунов вдруг подошел со спины, положив руки на его плечи, надавил очень сильно и требовательно: сиди, так и сиди. Потом нагнулся к самому уху и тихо, одними губами, прошептал:
— Ты кто? А? Скажи: ты кто?
Он затянулся еще раз и ровным, спокойным голосом ответил:
— Я следователь Иван Александрович Мукаев тридцати пяти лет, проживаю с женой Зоей и двумя детьми по адресу…
И Свистунов вдруг дико засмеялся:
— Это шутка?! Да?! Шутка?! Ха-ха! Ну, ты даешь! Шутка, да? Мацевич, это же шутка! Поди всем расскажи, что это шутка! Ха-ха! Весело! Ха-ха!
Он тоже улыбнулся, потушил сигарету, поднялся с кресла.
— Мацевич, выйдем на пять минут, — позвал Алешу Свистунов. Потом обернулся: — Сейчас приду, и мы с тобой договорим.
Когда эти двое вышли, он, с потушенной сигаретой в руке, подошел к большому старому зеркалу, висевшему на одной из стен кабинета. Зачем-то ему раньше было нужно это зеркало. Быть может, так нравилось собственное лицо? Надо бы спросить, когда повесили, и он ли об этом попросил. Было такое чувство, что перед зеркалом он часто отрабатывал такие вот изящные движения, как разворот корпуса и точное приземление в кресло.
С лицом все было в полном порядке. Но костюм сидел как-то не так. Он понял, что это плохой костюм, дешевый. Уже не с чужого плеча, с размером и ростом все в полном порядке, но все равно одежда не его. Так же как того, кто должен был передать ключи от «Мерседеса», он беспомощно поискал глазами человека, который должен был позаботиться о его хорошем костюме. Ни по ту сторону зеркала, ни по эту человека, которого он хотел увидеть, не было.
