последовавшей после первой мировой войны, для масс оказались наиболее привлекательными только две идеологии, которые и выжили в конкурентной борьбе: идеология, толкующая историю как экономическую борьбу классов, и идеология, толкующая историю как борьбу рас. «Обе эти идеологии оказались настолько привлекательными для масс, что смогли получить государственную поддержку и утвердиться в качестве официальных государственных доктрин… То, что расизм является главным идеологическим оружием империализма настолько очевидно, что многие ученые… предпочитают ложно толковать расизм как преувеличенный национализм… тогда как расизм ведет к разрушению национального политического тела… расизм способен возбудить гражданские распри в любой стране и является одним из самых хитроумных из когда-либо изобретенных средств подготовки гражданской войны»[193]. Расизм, подчеркивает Арендт, объединяет всех: и высшее общество, и толпу, отвергая принцип равенства и солидарности народов. Она считает, что нацизм и большевизм обязаны пангерманизму и панславизму больше, чем любой другой идеологии. Не случайно стратегия нацистской Германии и Советского Союза была близка по своим экспансионистским замашкам.
При этом появляется новый род националистического чувства, когда национальное сознание отождествляется с собственным душевным настроем. Отдельно взятая душа рассматривается как воплощение национальных качеств. Это ведет к возрастанию «племенного сознания». Национализм тоталитарных режимов апеллировал к прошлому, пытаясь воскресить «былые признаки и суеверия». В ход шел псевдомистический вздор, совершенно произвольные воспоминания, обращенные к прошлому «Святой Руси» или «Священной Римской империи». «В политическом смысле „племенной национализм“ всегда твердит, будто его собственный народ окружен „враждебным миром“, стоит один против всех, что существует глубочайшая разница между этим народом и всеми другими. Он провозглашает свой народ единственным, неповторимым, несовместимым со всеми другими и теоретически отрицает саму возможность общности человечества задолго до того, как все это использовали, чтобы разрушить все человеческое в человеке»[194]. Эти принципы могут действовать и под флагом национализма, и под флагом интернационализма. Интернациональный советский народ провозглашался неповторимым, совершенно особенным.
Племенной национализм проповедует Божественное происхождение не человека, а своего народа, превращая народ в однородную избранную массу. При такой трактовке ценность индивида зависит только от факта его рождения немцем или русским, а мы сказали бы, советским. Арендт подчеркивает, что божественно трактуемый народ обитает в мире, где он предстает как прирожденный гонитель других, более слабых народов или же как жертва других народов. Он трактуется или как раса господ, или как жертва, находящаяся в племенной изоляции. Она считает, что расизм — это очень реалистический, хотя и крайне разрушительный способ избежать общей ответственности. Более того, расизм может означать конец Западного мира, конец цивилизации. Расизм связан с мифической беспочвенностью, с приверженностью к племенной обособленности, с утратой территориальных корней национализма.
При всем различии идеологии классовой борьбы и идеологии расизма обе они предлагали массам определенное равенство. Если первая вела речь об имущественном равенстве, то вторая — об абсолютном равенстве всех немцев по своей природе, об абсолютном отличии всех немцев, а затем и арийцев, от других народов. И нацисты, и коммунисты обещали нивелировать все социальные и имущественные различия. «Понятие бесклассового общества имеет явно дополнительное значение, так как предполагалось всех подвести под статус фабричного рабочего. Идея же Volksgemeinschaft (общность народа) со своим подтекстом завоевания мира давала обоснованную надежду на то, что каждый немец в конечном счете может стать фабрикантом… Ее воплощение не нуждалось в каком-либо ожидании и не зависело от объективных обстоятельств. Она могла непосредственно воплощаться в выдуманном мире движения»[195].
Современные массы, по Арендт, не верят в реальность своего опыта, не верят во что-то видимое, они отказываются принимать случайности в истории. «Они не верят своим глазам, ушам, но верят только своему воображению… не факты убеждают массы, и даже не сфабрикованные факты, а только непротиворечивость системы, частью которой они, по-видимому, являются… Поскольку истинно, что массами овладевает желание уйти от реальности, потому что благодаря своей сущностной неприкаянности они больше не в состоянии постичь ее случайные, непонятные аспекты, также истинно и то, что их тоска по выдуманному миру имеет некоторую связь с теми способностями человеческого ума, чья структурная согласованность превосходит простую случайность»[196]. Уход масс от реальности — это обвинение против мира, в котором массы вынуждены жить. Восстание масс против здравого смысла стало результатом потери массами своего социального статуса, коммуникативных связей. Тоталитарная пропаганда — подчеркивает она может жестоко надругаться над здравым смыслом только там, где он потерял свою значимость. И дело не в том, что массы якобы глупы или слабы, а в том, что в ситуации общей катастрофы твердая, фанатичная вера в вымышленный, непротиворечивый мир даже ценою жертв гарантирует массам минимум самоуважения.
Арендт пишет о том, что если специализацией нацистской пропаганды было извлечение прибыли из тоски масс по непротиворечивости, то большевистские методы испытывали, словно в лаборатории, свое воздействие на изолированном массовом человеке. Те обвинения в преступлениях, которые они никогда не совершали и часто и неспособны были совершить, полностью исключали реальные факты и приводили к искусственно сфабрикованному умопомешательству. Признание в несовершенных преступлениях здесь выступало как достижение логической непротиворечивости. Вымышленный мир помогает лишенным корней массам избавиться от нескончаемых шоковых ситуаций. А тема глобального заговора, будь-то еврейства или империализма, в наибольшей степени воздействовала на массы, которые готовы были на глобальное завоевание мира. Ложь при тоталитарном режиме настолько пропитывает все сферы социальной и политической жизни, что остается скрытой от общественности. Для постоянного воплощения своей лжи, своих идеологических доктрин насущной необходимостью становится идеологическая обработка масс.
Не меньшее значение для тоталитарных вождей, чем идеология, имеет само тоталитарное движение. Организация всех важных структур в соответствии с подобной идеологией может осуществиться только при тоталитарном режиме. Пропаганда и организация выступают двумя сторонами одной медали. Принцип вождизма сам по себе не является тоталитарным. Он становится таковым, когда помещается в условия тоталитарной организации с ее абсолютной верховной властью вождя. Как только вождь присвоил себе эту верховную власть, организация сразу отождествляется с ним. Основа такой структуры зиждется не на истинности слов вождя, а исходит из непогрешимости его действий. Столь верная преданность вождю основана на том, что всех этих людей связывает искренняя вера в человеческое всемогущество, в то, что все возможно, дозволено. Более того, они уверены, что сила организации способна одолеть силу реальности. «Причина их преданности не в их вере в непогрешимость вождя, а в их убеждении, что каждый, кто распоряжается инструментами насилия с помощью лучших методов тоталитарной организации, может стать непогрешимым»[197].
Гитлер был первым, напоминает она, кто сказал, что каждое движение должно разделять массы на сочувствующих и самих членов. Число сочувствующих должно постоянно расти, число членов партии — ограничено. Из сочувствующих создаются, по словам Арендт, фасадные организации, которые порождают видимость нормальности и респектабельности движения.
Тоталитарное движение, состоящее из членов организации, представляет собой подвижную иерархию с постоянным созданием новых подразделений и сменой авторитетов. В противоположность фасадным организациям создаются элитные формирования, функции которых противоположны — через механизм соучастия они заставляют членов организации поверить, что они навсегда покинули нормальный мир и должны участвовать в преступлениях, совершаемых элитой, нести за них ответственность. Для члена движения более страшно покинуть движение, чем участвовать в незаконных действиях. Эта тотальная ответственность составляет наиболее важную организационную особенность принципа вождизма. «Действительная тайна тоталитарного вождя сокрыта в организации, которая дает ему возможность принять тотальную ответственность за все преступления, совершаемые элитными формированиями и в то же время требовать искреннего наивного уважения со стороны наиболее простодушных сторонников»[198]. В этой связи Арендт пишет о том, что именно Гитлер, а не Гиммлер или Геббельс, был инициатором действительно радикальных мер. Например, документально подтверждено, что Гиммлер был потрясен, когда его проинформировали об «окончательном решении еврейского вопроса».
