О Милтоне Эриксоне

обороте?” Мы по­нятия не имели. И он сказал: “Ну, ясное дело, на обороте. Я очень быстро принял это решение — ведь она будет вставлять портрет в рамку и обнаружит, что там для нее есть персональное послание, которого больше никто не сможет увидеть, потому что оно на обороте”.

Вот такие решения принимались практически мгновенно. Он всего 2-3 минуты говорил с той женщиной. Он знал, что пода­рит ей рисунок, что ей это будет приятно и поддержит ее. Он знал, что должен написать ей что-нибудь на рисунке, причем что-то личное, и не на лицевой стороне, на виду у всех, а на обороте.

У.: Лицевая сторона была для всего мира, а оборотная — для нее лично.

Х.: И сделал он это так быстро. Он был одним из немногих психиатров, работающих с самыми разными пациентами. Он чувствовал себя одинаково легко и с бредящим психотиком, и с малышом, с которым играл в шарики. Разброс был потрясаю­щий.

У.: Думаю, он стремился работать с разными клиентами час­тично потому, что как бы опасался: “Мне станет скучно, если я не увижу что-то еще, если я не познакомлюсь со всеми проявле­ниями человеческой психики, если я не попробую справиться со знакомой проблемой по- новому”.

Х.: Он мог посетить клиента дома, чего другие в то время не делали. Он мог пригласить клиента в ресторан или прийти к нему на работу. Сейчас такие поступки перестали быть дикови­ ной, но в 50-е годы это было невероятно — иметь дело со столь широким кругом больных и работать вне своего кабинета.

У.: Да, пожалуй, в то время многие — да фактически почти каждый психотерапевт — были связаны огромным количеством ограничений, которые они даже и ограничениями-то не счита­ли. А Эриксон, и это касается как его личной жизни, так и практики, всегда избавлялся от любых рамок и ограничений, жил вне их.

Х.: И вне себя.

У

.: Точно.

Х.: Он к каждому случаю применял уникальный подход. Он очень быстро всматривался в человека и ставил диагноз. Недав­но я прослушивал одну запись и обнаружил, что, будучи сту­дентом, он осмотрел почти всех психически больных и почти всех преступников в Висконсине. Он осмотрел сотни людей. Он специально занимался этим, тем самым изучив все виды психопатологии, и познакомился с широким спектром отклоне­ний, одновременно зарабатывая себе на жизнь.

Но многие, запросто использующие какой-либо его прием, не осознают, сколько информации он накопил о людях, преж­де чем сесть перед клиентом и быстро сделать то-то и то-то.

У

.: Да, они, я думаю, склонны воспринимать Эриксона как волшебника — но это совершенно не соответствует тому, как он работал. Потому что его работа основывалась на отточенном ма­стерстве, безупречной тщательности и точном расчете. Волшеб­ ство лишь в том, что искусство это было скрыто от окружаю­щих.

Х.: И он так сердился, когда студенты хотели работать быст­ро, не осознав всю ситуацию. Весь этот магический реквизит вокруг него, когда он как бы отдыхает, а люди что-то делают, был вовсе не тем, что он понимал под природой психотерапии. Суть была в том, что вы должны знать свое дело.

У

.: Мне всегда было интересно — и твое упоминание обо всех его осмотрах больных напомнило мне, — как это он на­ходил время делать все, что делал, ведь всю жизнь он делал так много.

Х.: И проводил часы над каким-нибудь автоматическим пись­мом или тому подобным. В своей личной жизни он был столь же умен, как и в работе с пациентами. Еще в колледже или в интернатуре — не помню точно когда — он начал интересовать­ся криминологией. По-моему, он тогда и статью свою первую по криминологии написал. Интересно, как он получил работу. Он начал еженедельно класть на стол одной шишки из крими­нального отдела Висконсина отчет обо всех совершенных за не­делю преступлениях. Что-то в этом роде. Какой-то статистичес­кий отчет по преступности, чем Эриксон в то время интересо­вался. Однажды в понедельник отчета на столе не оказалось, и тогда босс послал за ним и сказал: “Эриксон, ты будешь уво­лен, если не будешь класть мне отчет, как раньше”. И Эриксон ответил: “Да, но вы никогда не нанимали меня”. Так он полу­чил работу. Сначала проявил себя как ценный сотрудник, за­тем сделал так, что босс понял его ценность и зачислил в штат. Так он смог оплатить учебу.

Он умел объединять разные вещи. Как-то в разговоре он упомянул, что из-за аллергии доктор порекомендовал ему по­стоянно

жи

ть в Фениксе, но время от времени совершать поезд­ки. Так он и сделал:

жи

л в Фениксе и ездил проводить семина­ры в другие города. Это было и частью его профессиональной деятельности, и необходимостью, вызванной состоянием здоро­вья.

У

.: Да, вероятно, в этом и состоит ответ на мой вопрос о том, каким образом он так много успевал. Он создавал сочета­ния и получалось, что он всегда делал несколько дел одновре­менно.

Х.: Еще он очень много работал — с семи утра до одиннадца­ти вечера: принимал пациентов, а выходные оставлял для тех, кто приехал издалека, чтобы провести с ним два-три часа.

У

.: Ты спрашивал о наиболее поразительном случае. Тот, что я хочу рассказать, конечно, не самый яркий, но когда Эриксон впервые рассказал о нем, показался мне самым загадочным. Сейчас, я думаю, мне кое-что ясно из его тогдашних действий. Но впервые услышав об этом, я ломал голову: “Про что все это? Что он делает?”

К Эриксону приехал музыкант из Нью-Йорка. Он сказал: “Я так волнуюсь перед выступлениями, что не могу играть пе­ред публикой”. Милтон провел с ним два выходных дня. И почти все это время он читал ему длинные нравоучения — о том, как важно быть гибким. Длинные истории о том, как важно быть гибким при выполнении самых разных заданий, например, печатании на машинке. Я все думал: “А в чем же здесь лечение?” В общем, он все больше и больше злил этого музыканта. В конце концов, когда у парня уже совсем не ос­талось времени ни на какие вопросы, а нужно было торопить­ся на самолет, Эриксон говорит: “И если вы, со всем вашим опытом и мастерством, не можете выйти на сцену и что-то сыграть, не очень-то это гибко, не правда ли?” Я был оше­ломлен. В этом было что-то очень важное, но что, я до сих пор не могу уловить полностью.

Х.:

Знаешь, ты кое-что упустил в рассказе. Милтон сначала поведал парню о своей музыкальной глухоте, а затем сказал: “Давайте я объясню, как вам надо играть на пианино. Вам нуж­но нажимать на клавиши мизинцем немного сильнее, чем указа­тельным, потому что мизинчик слабее, чем указательный”. Для концертирующего пианиста сидеть и слушать, как Милтон, не имеющий музыкального слуха, объясняет технику игры на фор­тепиано...

У

.: Но это было частью общего плана...

Х.:

Этот парень, ей-богу, должен был доказать, что он мо­жет...

У.: Правильно. Он по кирпичику возводил повод для негодо­вания вплоть до окончательной фразы, когда тот парень уже не мог спокойно мириться с его рассуждениями.

Х.: И единственным способом доказать Эриксону его непра­воту, оставалось успешное выступление. Безусловно.

У

.: Кажется, часть моих тогдашних затруднений состояла в том, что, как и все остальные, я думал: да, есть хорошие по­буждения и есть плохие побуждения, терапевты работают с доб­рыми побуждениями, и сами они полны добрых побуждений — понимают и сочувствуют тем, кто попал в беду. И в этом кон­тексте понять методы лечения Эриксона было невозможно.

Х.: Тот парень не мог с ним не согласиться. Все, что Эрик­сон говорил, было правдой и было сказано доброжелательно и мягко.

У

.: Но с умыслом.

Х.: Помню, как он однажды сказал, что гораздо больше шан­сов на успех с клиентом, который преодолел 3000 миль, чтобы увидеть вас. Ибо вло

жи

в так