залом, где в задних рядах их будет просто не слышно. И, как обычно в таких случаях, они будут невольно форсировать голос, цепляться, как за якорь спасения, за театральные штампы и «наигрыш». Он требует сохранить основное — искренность:
— Роль готова только тогда, когда актёр сделал слова роли своими словами. Надо добиться, чтобы темперамент актёра пробуждался без всяких внешних побуждений к волнению. Для этого актёру на репетициях нужно главным образом работать над тем, чтобы всё, что его окружает по пьесе, стало его атмосферой, чтобы задачи роли стали его задачами. Тогда темперамент заговорит «от сущности». Этот темперамент — самый ценный, потому что он единственно убедительный и безобманный.
Условия сцены Народного театра потребовали и нового, выразительного, пластического жеста. Жест должен стать крупным, подчёркнутым, театральным, но он должен быть и естественным, искренним. Вахтангов настойчиво говорит:
— Пластикой актёр должен заниматься не для того, чтобы уметь танцевать, чтобы иметь красивый жест или красивый постав корпуса, а для того, чтобы сообщить (воспитать в себе) своему телу
— Актёру нужно долго и прилежно прививать себе сознательно привычку быть пластичным, чтобы потом бессознательно выявлять себя пластично и в умении носить костюм, и в силе звука, и в способности физического преображения в форму изображаемого лица, и в способности распределять целесообразно энергию по мышцам, в способности лепить из себя что угодно, в жесте, голосе, музыке речи и логике чувств.
Однако не только проблемы актёрской техники волнуют исполнителей.
Готовы бурно выплеснуться наружу идейные противоречия, растерянность, неудовлетворённость в коллективах мансуровской студии и 1-й студии МХТ. Отмирание старого стиля и репертуара, вопросы студийной этики и дисциплины приобретают особенную остроту вследствие расхождения политических взглядов или вовсе не оформившегося у многих актёров отношения к советской действительности. Интеллигентский художественный монастырь, естественно, не может сразу преобразиться, не пройдя через внутренний кризис, борьбу, ломку и размежевание.
Вахтангов все больше чувствует необходимость определить новые идейные и организационные принципы, осознать до конца новый смысл Народного театра. Он жадно присматривается к происходящим в жизни процессам, впитывает голоса, идеи, чувства людей, совершивших революцию и продолжающих её дело. В нём зреет глубоко новое отношение и к жизни и к театру. Много дум вынашивает он наедине с самим собой. И он не только заново репетирует старые постановки, не только добивается «крупной», чёткой игры, но в его фантазии рисуются и совершенно новые сценические приёмы. Связывает отсутствие пьес, отвечающих его замыслам.
В октябре он записывает в дневнике:
«Хорошо было бы заказать такую пьесу:
1. Моисей (косноязычен). Жена. Аарон. Может, видел, как египтянин бил еврея. Убил его. Сегодня ночью, в своей палатке, возбуждённый рассказывает об этом… Ночью с ним говорит бог. Бог велит идти к фараону и даёт ему для знамений способность творить чудеса (жезл). Моисей, страдающий за свой народ, зажжённый мыслью освободить народ, готовится к утру идти к фараону.
2. Моисей перед народом. Речь.
3. У фараона.
4. В пустыне.
5. Моисей перед народом со скрижалями.
6. Идут века.
7. Ночь. Далеко за пределами осязания пространства огонь. В ночи слышна песнь надежды, тысячи приближающихся грудей. Идёт, идёт народ строить свою свободу. Занавес».
Эта запись навеяна библейскими образами, вызванными работой Евгения Богратионовича в еврейской студии «Габима». О ней расскажу дальше. Но не библия, а современность интересует Вахтангова. Легендарное шествие народа, руководимого Моисеем, — это для Евгения Богратионовича только исходный, изначальный образ, который помогает перебросить мост через века, через тысячелетия к народу, чью «песнь надежды» слышит сегодня художник. Его волнуют мысли, героические усилия, труд людей, которые идут «строить свою свободу». Этим новым, борющимся людям, и только им, Вахтангов даёт волнующее и притягивающее его имя — «народ» и все больше прислушивается к голосу этого народа.
«Друг другу мы тайно враждебны…»
Болезнь снова отрывает Евгения Богратионовича от непосредственной работы в студиях. В октябре его помещают в лечебницу. Но и здесь он не порывает связи с учениками. За полмесяца у него перебывало, по подсчёту возмущённых врачей, сто тридцать четыре человека. Каждый рассказывает о студийных делах, репетициях, спорах, спектаклях. Приносят цветы, дневники занятий.
Из лечебницы Евгений Богратионович пишет множество записок и писем. Просит, чтобы его посвящали в работу Пролетарской студии, организованной при Народном театре для рабочих Замоскворецкого района. Накануне празднования первой годовщины Октябрьской революции советует ученикам ближе наблюдать эти торжества: «Каждый, кто художник, почерпнёт в эти дни много». Кроме бесед, распоряжений, советов, разных записей, ведёт личную переписку с учениками.
В мансуровской студии много нового. Перед тем как лечь на больничную койку, Вахтангов организовал режиссёрский и преподавательский классы. В режиссёрский класс вошли К.И. Котлубай, Ю.А. Завадский и Б.Е. Захава. Ученики преподавательского класса под руководством Вахтангова ведут занятия с младшим курсом школы. Ученики режиссёрской группы под наблюдением Вахтангова самостоятельно ставят небольшие пьесы. Платные спектакли становятся все более обычным делом, и студия перестраивается в профессиональный коллектив.
Как создать талантливый, не останавливающийся в своём развитии театр, идущий в ногу со временем? Вахтангов убеждён: такой театр может сложиться только через студию. Студийность — единственный путь для создания вечно живого театра. Евгений Богратионович стремится довести до логического завершения мечты Станиславского, которые тому не удалось осуществить в Художественном театре.
Идейно сплочённый коллектив, студия — вот сердце театра. Когда оно бьётся, можно приниматься за создание театра и школы при нём для постоянного притока молодых, новых сил. Студия сама по себе не театр и не школа. Должно возникнуть триединство: школа — студия — театр. Студия — в центре этого триединства. Из неё рождаются театр и школа, и она же руководит ими…
Дни в его студии полны новых надежд. Вахтангов помогает Ю. Завадскому в его первой самостоятельной режиссёрской работе над пьесой П. Антокольского «Обручение во сне». Следит за постановкой для Народного театра пьесы «Потоп» Бергера, которую осуществляют по его плану. Начинается работа над «Свадьбой» А.П. Чехова.
Но все это не может устранить кризис, который назрел в среде студийцев, тем более что ученики чувствуют противоречия и во взглядах самого учителя.
Как он относится к большевикам? В том кругу людей, где вращается Вахтангов, мало подготовлены к серьёзной оценке политических событий и особенно к верной оценке тактики ленинцев. Вместе со своей средой Вахтангов считает их людьми «одинокими» — не потому ли, что они резко повернули историю? Нарушили не только государственную инерцию, но и инерцию всей жизни, которая сложилась и в быту и в сознании близких Вахтангову кругов русского общества?.. Но в то же время Евгений Богратионович никогда не сочувствовал этой инерции, и в кажущемся «одиночестве» большевиков он видит их достоинство.
А между тем обстановка в его мансуровской студии требует решительных действий, твёрдого руководства. Болезни роста студии, лишённой к тому же постоянного присутствия своего руководителя, недостаток авторитета у одних членов студийного совета, желание других проявить свою самостоятельность, неподготовленность тех и других к решению возникающих вопросов и, главное, сложность новых условий — всё это приводит к падению дисциплины, к раздорам и, наконец, к расколу.
Евгений Богратионович все ещё пытается лечить студию прежними, чисто моральными способами.
