находящегося в услужении у разума). Основные элементы ощущения нельзя считать ответственными за более сложные переживания, более простое — за более сложное. Мазохизм показывает, что истиной является обратное: сложное формирует из простого нечто, имеющее новое значение. Мазохизм показывает, что удовольствие и боль не являются абсолютными противоположностями метапсихологической полярности, какими их представляли психологи-сенсуалисты, — не поддающимися упрощению основами психической жизни. В практике мазохистов боль и удовольствие объединяются. Таким образом, мазохизм является парадигмой, раскрывающей способность психического преодолевать свои так называемые основы — удовольствие и боль. Психические качества, эрос и страдание могут превратиться в компоненты удовольствия и боли и объединить их. Явление мазохизма можно понять на этом фоне: соединение противоположностей, которое как противоестественное кажется с некоторой точки зрения извращением природы. В одном отношении некоторые фрейдисты были справедливы к мазохизму — когда они представили его в виде психического как целого. Если мазохизм является установкой личности, то это не просто уловка или причуда, с которыми должно обращаться как с отклонением от правильного пути, нуждающимся в исправлении. До тех пор пока к мазохизму относятся только как к сексуальной аномалии, а к сексуальности — только как к конкретной «функции», психологический смысл постепенно сводится к частичным локализациям в сексуальной функции или в личной истории некоего индивида. Затем он становится похожим скорее на нарывающий палец или вывихнутое колено, взывающее к излечению, чем на выражение архетипического. Такая модель превосходно работает: сексуальность уподобляется отлаженному, не создающему осложнений действующему аппарат)7. Нет боли — и, что следует отметить особо, — нет удовольствия от боли. Индивид ищет источник этого явления в избиениях в детстве или в других приключенческих фантазиях, измысленных совместно с аналитиком. Но давайте вместо этого предположим, что этот источник — генеральный, общий, а вовсе не какой-то особенный, местный или даже сексуальный в ограниченном смысле этого слова. Предположим, что этот источник на- ходится не только в прошлом, но, подобно всем психологическим явлениям, имеет отношение также и к смерти индивида. (Естественные явления рассматриваются в обратном направлении, через процессы роста к их происхождению, в то время как психические процессы, кроме того, исследуются в их значении для души в отношении к смерти.) Предположим, что мазохизм относится к явлениям умирания, которые представляются в виде экстатического освобождения, в чем нуждается, чего хочет и что обретает душа, открывая для себя интенсивную, ошеломляющую ценность плоти и ту исключительную радость, которую она доставляет, являясь одновременно и нашей самой жестокой болью. Предположим, что мазохизм — это смертный опыт, очень утомительный для жизни. Предположим, что мазохизм в то же время обеспечивает возможность существования союза души и плоти, столь недостижимого в любых других обстоятельствах. Другими словами, каждое патологическое отклонение препятствует возможности метафизического толкования; как только переживания названы и объявлены аномальными, мы больше не можем от них ничему научиться или позволить им вывести нас за пределы их сиюминутной реальности. Они оказываются загнанными в чисто механическое функционирование посредством своего наименования. Они утрачивают возможность полета для своих фантазий. Вот почему мы и в самом деле хотим избавиться от таких симптомов, которые являются не столько симптомами, сколько названиями. Из-за них мы действительно испытываем страдания, в то время как сами феномены, избавленные от этих ярлыков, становятся способами переживания необычного. Необычное становится аномальным только с «нормальной» точки зрения, приверженцы которой односторонне судят обо всем в терминах «жизни». Но каждый опыт должен рассматриваться также в его отношении к смерти, так как тогда опыты задевают душу и становятся истинно психологическими. Если мистицизм Страстей Господних — мистицизм креста и его остановок в пути, стигматов и кровоточащего сердца, освежеванных мучеников и флагеллантов — превращается в мазохизм, мы сами, называя их в память Мазоха, превращаем страсти в порнографию. Давайте вспомним, что то же самое XIX в., которое было пронизано идеями прогресса, достигло высшего уровня распространения западной похотливости и порнографии. Та же самая безосновательная смесь эроса и страдания — сентиментальная, секуляризованная, сексуализированная, каковой она предстала в литературе XIX в., описана Марио Празом в его «Романтической агонии». «Мазохизм», как и множество других слов, которые мы рассматриваем, не раскрывает ничего из лежащих в его основе фантазий. Жертвы, пытки, пассивность, цена жертвенности нам ничего не рассказали о том, что именно эти явления означают для души. А ведь эти mortification, эти унизительные явления существовали задолго до XIX в., как замечает сам Крафт-Эббинг. Мы обнаруживаем пытки в примитивном ритуале; самобичевание — в лечении, в обрядах, посвященных плодородию, в аскезе; свежевание — в алхимии* (См. также о «жертве» в его «Символизм трансформации в мессе» //Юнг К. Г. Ответ Иову. М., 1995. Здесь Юнг радикально изменил значение явления садомазохизма, которое в модели алхимии принадлежит opus-у). В этом случае научное наименование не продвинуло науку вперед, но действительно ухудшило опыт, поместив его в рамки столетнего созерцания. Следовательно, можно считать закономерным вопрос, почему мазохизм появился вообще. Каким было коллективное психическое века, выражавшее себя через это новое психопатологическое определение? Могло ли оно не иметь смысла для души людей того времени, не быть утверждением, вышедшим из коллективных уровней? Возможно, мазохизм — это поздневикторианское и немецкое выражение для обозначения религиозной эротической страсти, образующей единое целое с романтической агонией, потока порнографии флагеллантов, искусства Jin de siecle (Конец века (фр.), феминистского движения — воплощенного мирского крика души. Душа утратила возможность общаться с эросом; она, как и эрос, исключена из психологии, ее упростили и унизили до уровня порнографии и сентиментальности. Таким образом, психология открыла мазохизм; и психология нашла мазохизм в душе, характеризуя ее женственность как мазохистскую. Это «открытие» мазохизма свидетельствует о том, что в те времена душа жаждала подчиниться эросу в любом виде за любую цену, лишь бы освободиться от настойчивого требования деспотичной материалистической инфляции XIX в., чтобы психическое принадлежало только разуму.
Душа = разум: разум = голова
Чем ближе к концу подходил XVIII в., тем большее любование у исследователей стал вызывать разум человека. Интуитивная физиогномика Лафатера распространялась и в моде, и в науке. Люди, поклоняясь разуму и вдохновленные романтизмом, становились «охотниками за головами»; они видели в человеческой голове ключ к разгадке природы человека. Еще до того как наступило время Пинеля и Бичета, «место» психических расстройств часто искали в желудке, кишечнике и в нервных узлах диафрагмы. Затем брюшной полости предпочли голову, особенно благодаря доказательству Бейля (вероятно, поспешно обобщенному) того, что психическое расстройство есть заболевание мозга. К середине XIX в. психиатрия превратилась в то, что Акеркнехт назвал «мозговой психиатрией». Когда век Света и Разума сменился веком Террора, объявился доктор Гильотен со своим прогрессивным лезвием для обезглавливания. В связи с тем что гильотина представляла собой механическое устройство, ее считали объективным инструментом, а ввиду этой объективности она выглядела демократичным и гуманным орудием. Появилась мадам Мари ТюссоТрошольц, родившаяся в Берне; сначала лепившая головы живых лидеров Парижа, а затем — их же из корзины под гильотиной. Потом с 1802 г. начались ее путешествия с коллекцией восковых голов по Англии. Вик д'Азур — главный врач последней жертвы революции, Марии-Антуанетты, дал свое имя волокнистым проводящим путям в мозге. Галль, работавший в Вене и Париже между 1800 и 1813 гг., создал френологию, чтобы установить однозначное соответствие — от точки до точки — между душой и черепом. Доктрина Галля придала новую значительность мозгу. После Галля — вспомним его знаменитый лозунг «Бог и мозг» — мозг действительно стал объектом почти религиозного почитания. Наши современные знания о «психологической функции» мозга — это понятие предложено в 1815 г. Фостером — получены в основном из френологии, т. е. из утверждения о том, что локальный участок мозга активно выполняет специфическую задачу или руководит проявлением определенных свойств. Существовала также влиятельная романтическая психология Джозефа Герреса, который, хотя и не бьш врачом, но до своих 30 лет написал несколько томов статей (1802–1806), в которых, основываясь на медико-философских положениях, отдавал приоритет мозгу как «центру Вселенной в организме». В Сардинии в 1804–1814 гг. Луиджи Роландо ставил эксперименты, изучая воздействие электрического тока на мозг свиней, черепах, рыб, оленей, собак и других домашних
