Взявшись перечитывать Гоголя, Толстого, Достоевского, был он поражен. Да ведь русская литература вся пророческая, сбылись ее самые дурные сны. «Но никогда, никогда люди не считали себя такими умными и непоколебимыми в истине, как считали зараженные. Никогда не считали непоколебимее своих приговоров, своих научных выводов, своих нравственных убеждений и верований», — разве этот сон не сбылся? Вадим наконец понял, кто победил. Черти! Черти, которые на российской почве, когда, с одной стороны, торжествует печатное слово, а с другой, крепостничество, рождались в великом избытке.
Еще Чичиков призвал Русь к веселью. Выгори дельце с мертвыми душами, то-то можно было бы позабавиться. Его не поняли, общество оказалось слишком косным. Черти всех рангов возликовали, когда грянула революция. Обобществление средств производства — как это здорово было придумано интеллигентами вроде Безухова — Стахова. Равенство, братство, уничтожение эксплуатации — это, конечно, чушь собачья, это когда-нибудь в будущем. А пока все в кучу — и что захотим, то и сделаем! Попробуйте жить без орудий труда, без земли? Да и всеобщая трудовая повинность… ради равноправия хотя бы.
Двадцать лет потребовалось чертям, чтобы победить. К тридцать седьмому все в стране было приведено к полному единообразию, все в ней от мала до велика по первому же слову вождя в любое время помирать были готовы.
* * *
Зол был Вадим невероятно. Хотя обсудить свою версию было не с кем. Удивлялись, поддакивали. Но даже лучшие понимали плохо, не были готовы слышать такое. Пытался просвещать подруг. Слушали внимательно, однако очень скоро начинали улыбаться по-матерински, перебивали одним и тем же вопросом:
— Какое у тебя образование?
— При чем здесь мое образование?
— Нет, ну все же?
И он приходит в ярость:
— Образование — от слова «образован». Андрей Болконский был образован, Чехов, Толстой, Достоевский. Наше так называемое высшее образование такая же брехня, как и все остальные достижения. Все врут.
— Да, ты прав. А как иначе?
«Что как мы все вдруг сделаемся сознательными? Что, если наши единогласно поднятые вверх руки будут правдой? — спрашивал себя Вадим и отвечал: — Тогда наша жизнь будет жизнью муравьиной кучи». А так жизнь бурлила. Возможность легкой жизни почувствовали все. И каждый спешил урвать что можно. Целые государственные предприятия на деле превращались в частные лавочки, где законным путем ничего нельзя получить. В магазинах, на складах ничего не было. Стоило посмотреть на работников какого-нибудь мебельного магазина или склада строительных материалов, когда привозили свежий товар. Не покупатели, а продавцы, грузчики, кассиры набрасывались на него, отталкивая друг друга, спеша прилепить ярлычок со штампом «продано» — и уж потом товар продавался. По Красному городу — Саду, не таясь, среди бела дня разъезжали грузовики с крадеными рамами, досками, кирпичами, цементом. Увидят строящийся дом и предлагают: «Надо? По дешевке отдаем». И никакого стыда у обеих сторон. Умением украсть гордились… Однажды Вадим пришел на котельный к старым товарищам и рядом с бочками о дальнем углу увидел железные ворота, железные калитки и одноколесные железные тачки. «Новая продукция?» Товарищи радостно осклабились: «Ага! Надо? Как бывшему другу пару десяток сбросим». Следствием воровства стало поголовное пьянство. В пятидесятые на заводах пили только в дни зарплаты, причем некоторые лишь из солидарности. В шестидесятые пьяный работяга посреди смены стал заурядным явлением. Вокруг продовольственных магазинов, уже как результат пьянства, появились стада ханыг, синих от пьянства, никотина и недоедания. А какими совсем недавно некоторые из них были красавцами, одаренными футболистами, пловцами, танцорами.
Вадим в этой жизни устроился неплохо. С апреля по ноябрь шли и шли к нему люди — на работе под конторой поджидали, а чаще по утрам приходили домой. «Молодой человек, вы у наших знакомых работали. Не можете ли вы и нам?..» Он мог. Он смело мог бы прибить к своему дому табличку: «Максимов, каменщик, печник и что угодно», — и больше никогда не ходить в контору-богадельню. Но закон о всеобщей трудовой повинности, почему-то называемый правом на труд, не позволял этого. И надо было пять дней в неделю ходить к восьми в контору, иногда работать, чаще откупаться, отгавкиваться. До чего это было гадко! Но как, в самом деле, быть? В конце концов это лучше (хотя, если подумать, вряд ли), чем писать пухлые лживые романы или клеить ярлычки со штампом «продано».
Вадим был зол. Сильный, страдая от бессилия, раскрошил он дерево. Он, пожалуй, и голову дал бы себе отрубить, лишь бы весь этот самоубийственный позор кончился. Вовка Волчок, самый одаренный из товарищей детства, должен был через два месяца умереть…
Он тогда решил: «Пора! Конца этой мути мне все равно не увидеть. Пусть буду «меть хоть что- то».
Странно это было видеть. Та девушка, которую он встречал по утрам на углу Красноармейской и Буденновского, все еще была одна. Это тоже каким-то образом было очень характерно для времени. Показатель в своем роде. Красивое, строгое, чистое никому не надо. Возни, пожалуй, не оберешься, отдачи потребует полной.
В первый раз они даже не назвали своих имен.
Во второй раз она спросила, как вас звать, почему-то обрадовалась его имени, и он, перехвативший ее после работы в проектном институте, который был недалеко от его конторы, назначил ей свидание.
В конце первого свидания он хотел взять ее хотя бы за руку, но она рассердилась.
В третье свидание они поцеловались.
Потом он рассказал ей свою версию, а также кое-что о себе — он не идеальный, однако если сравнить с другими, то, во-первых, умеет работать, во-вторых, держать язык за зубами, в-третьих, никогда первый не нарушал уговора.
Потом было жаркое воскресенье, они поехали вдоль Дона вверх, к Старочеркасской, бывшему городу и столице Войска Донского. Когда она разделась, он почувствовал себя так, будто все еще был мальчиком: «Неужели с такими что-то может быть? Господи, я не смогу начать!» Его будущая жена была совершенна.
Неизведанные чувства переполняли Вадима, когда он шел на свидание со своей невестой. Ведь этого не должно было быть! Ведь он на это никогда не надеялся!.. Но она приближалась, улыбалась, наконец, он слышал ее голос. Ходили в кино или просто гуляли. Потом он провожал ее домой. Она жила на тихой старой улице в центре города. Прощание было долгим-долгим. «Господи, что же это такое?» — шептала она…
Потом она уехала на десять дней от института в колхоз. Началась сильнейшая жара. Днем в тени под сорок, душные ночи. И через несколько суток такой жары, когда и здоровые люди жаловались на бессонницу, в июльское субботнее утро умер Волчок.
Вадим, когда примчался Ленька Татаркин и сообщил о смерти, ничего не почувствовал.
Ничего не чувствуя, помогал в похоронных хлопотах. Впрочем, их почти не было. В морге случилась какая-то авария, мертвецов на хранение не брали. И похоронить раньше понедельника нельзя, потому что требовалось оформить документы. Волчок лежал в лучшей комнате в лучшем костюме, все время меняясь. Сначала он посерел, потом стал темнеть и раздуваться. Когда-то в пьяной драке ему стукнули точно по лбу консервной банкой. Долго Волчок носил эту печать, не раз она была поводом для веселья. Потом след исчез. Но вот стал он распухать, и на лбу все явственнее проступал круг.
Вадим смотрел на этот круг, глупые, какие-то затертые слова лезли в голову: «Не справился с жизнью». Ну нечего, совершенно нечего было сказать по поводу этой гибели! И все, кто приходил удостовериться и проститься, тоже мрачно молчали. И закопали Волчка в понедельник, в четыре дня, при немалом стечении народа без всяких речей и слез. Лишь старшая сестра да мать тихо скулили. Жены и детей его не было, они уехали на море, и никто не знал, где остановились.
* * *
Осенью была свадьба. Накануне свадьбы он съездил к Волчковым. Тетя Катя вынесла Вадиму тетрадку: «За одну ночь Вовка написал». Вернувшись домой, Вадим стал читать. Это было начало
