была радость от того, что избавление близко.
Так веселился народ целую ночь. Много песен спели, много цитат вспомнили из Торы, много нашли намеков, что Избавитель явится в этом году. И среди православных, как рассказал старый лирник, тоже говорят о том, что скоро свершатся великие дела. Был он в Киеве, слышал там, как поп обнаружил в церкви письмо, посланное их богом, Иисусом из Назарета, а в письме написано, что будет в этом году великий суд надо всеми…
Но в углу сидели трое ученых, знатоков Каббалы, и не принимали участия в общем веселье: один — толстый, высокий мужчина, другой — совсем еще юный, очень худой, кожа да кости, а третий — старик с седой бородой. Толстяк постился, чтобы уменьшить свою плоть. Столь велико было его тело, что душа нередко в нем терялась. Когда подали на стол горшки с едой, он едва мог сдерживаться, так сильно было в нем стремление к плотским утехам. Он прикрыл глаза, но запах еды не давал покоя.
— Что там сейчас едят? — спросил он соседа.
— Фаршированные кишки, — ответил тот.
— Вот как? — горько вздохнул толстяк. И, чтобы наказать свое грешное тело, открыл глаза и стал смотреть на еду.
Двое других тоже постились, никто не знал почему. Вдруг юноша, не выдержав, вскочил с места:
— Зачем радуетесь понапрасну? В Книге Эсфири выделены буквы «тов» и «хес», которые обозначают четыреста восемь. Не значит ли это, что указ Амана будет выполнен в четырехсот восьмом году?
Все испуганно оглянулись.
— Замолчи! — крикнул вдруг старик. — Не можешь смотреть, как народ радуется? Мало, что ли, служит еврейский народ Господу в печали, а как только решили послужить Ему в радости, ты не даешь! Веселитесь, братья. Сказано в Торе: «В этом войдет Аарон в Святая Святых». «В этом» — четыреста восемь, в четырехсот восьмом году будет восстановлен Храм, в четырехсот восьмом году придет спасение.
Теперь Шлойме узнал старика: это был благочестивый портной.
В соседнем помещении стояли евреи, закутавшись в талесы, и молились, как в праздник, во весь голос выпевая благословения.
Глава 2
Шлойме вернулся
У порога стояли мать и служанка, ждали Шлойме. Ни мать, ни кормилица его не узнали. Изменился Шлоймеле, вырос, превратился в настоящего мужчину. Уже пробилась черная бородка, которая делала его старше. Свет Торы лежал на его лице. Мать оробела перед сыном, не знала даже, можно ли обращаться к нему на ты. Маруся, всхлипывая, вытирала глаза:
— Вырос наш теленок, не узнаёт старую корову, что его выкормила.
Для молодой семьи приготовили лучшую комнату. Вдоль стены стояли две резные кровати с подушками чуть ли не до низкого потолка. Зеленый полог отделял их друг от друга. В углу стоял огромный, окованный железом сундук на колесах, наполненный одеждой и женскими украшениями. К сундуку прибит кожаный ремень, чтобы, если придет беда, если, не дай Бог, придется покинуть дом, можно было впрячься в него и тащить за собой. Еще в комнате стояли стол, конторка, чтобы молиться, и даже готовая колыбель для будущего ребенка. И конторку, и колыбель Мендл специально заказал для молодой пары. Но главное — полка со святыми книгами. Книги были самым важным пунктом брачного договора, и тесть Шлойме, раввин, проследил за выполнением этого пункта. Книги были дороже украшений Двойры, дороже приданого. И не потому, что стоили немалых денег, но потому, что много лет и Мендл, и раввин с трудом и любовью собирали эти духовные сокровища.
Все готово для молодой семьи, а «ее» все нет. Шесть лет прожила у свекрови юная жена, шесть лет ждала, когда муж вернется из ешивы большим ученым, таким же, как ее отец. И вот муж вернулся, а они до сих пор не увиделись. До Пейсаха она будет жить в родительском доме, пока мать и свекровь не отведут ее в гнездо, построенное для молодой пары.
Перед Пейсахом Шлойме пригласили к тестю на субботу. В пятницу вечером, совершив омовение в микве, в новой одежде, в шубе, привезенной из Люблина, Шлойме явился в дом тестя. Только теперь он увидел Двойру. Вместе с матерью она зажигала субботние свечи. Неужели это его жена?
Он запомнил ее девочкой, такой, какой она была перед его отъездом. А теперь возле горящего светильника стоит молодая еврейская принцесса, высокая, стройная девушка в вуали, вышитой серебряной нитью. Праздничный чепец над высоким белым лбом, как корона, украшает изящную девичью головку. Двойра закрывает лицо тонкими, благородными пальцами, и Шлойме видит только хрупкую фигурку, стоящую в ярких лучах гордо, как молодой кипарис. Но вот она чуть раздвинула свои белые пальцы, сквозь них нежно и смущенно на мужа глянули большие черные глаза. Сердце забилось сильнее, он вспомнил, как тосковал по ней. Ему кажется, эти глаза всегда были рядом. Он видел их длинными зимними ночами, когда сидел за Талмудом в ешиве. Нежность проснулась в нем, он смотрит на Двойру, но не выдерживает взгляда влажных, стосковавшихся глаз. Через минуту он снова осмеливается посмотреть на нее, но ее лицо по- прежнему прячется за тонкими, будто из слоновой кости выточенными пальцами.
Шлойме стоит задумавшись. Он не слышит, какой любопытный комментарий выдумал только что его тесть. Молодой человек думает не о Рамбаме,[33] вместе с которым он собирался штурмовать крепости, так искусно возведенные раввином. Шлойме думает совсем о другом. Черные, как черешни, гордые глаза смотрят на него через тонкие пальцы, сияют перед ним. И он вспоминает, как часто он видел их, пока учился в ешиве. Когда ему становилось грустно, когда вечерние тени проглатывали стены, книги, всю ешиву, видел он эти глаза. Так смотрела Ривка на Исаака, когда он встретил ее на дороге. Так Рахиль смотрела на Якова, когда он застал ее у колодца. Эти глаза светятся, как Сияние Божье в день разрушения Храма, когда Всевышний пребывает в печали, когда Его слезы катятся и закипают в водах Иордана. Так же смотрит царица Суббота, когда спускается с неба и заходит в еврейские дома, где матери благословляют свечи.
Молодой человек думает об этом и вдруг замечает, что из задней комнаты движется к нему святой образ. Он не смотрит, но слышит, как приближаются ее шаги. Он опустил глаза, но в душе у него разливается серебряный свет.
На пороге стоит Двойра. Он еще не взглянул ей в лицо, а серебряный свет разгорается все ярче и ярче.
— Шлоймеле, твоя жена хочет тебя видеть, — говорит жена раввина.
Наконец Шлойме поднимает глаза. Они с Двойрой остались одни.
Двойра заговорила первой:
— Шлойме, когда ты уезжал, я так плакала. Я не хотела, чтобы ты уезжал. Я ведь тогда еще ребенком была, не понимала ничего. И ты, чтобы меня успокоить, что-то мне пообещал, помнишь? А теперь я хочу знать: ты сдержал слово?
Шлойме подошел к сундуку, поднял крышку:
— Вот то, что я тебе обещал.
Девушка не могла поверить глазам: в сундуке сверкали золотые башмачки на высоких, по варшавской моде, каблуках, и шелковый кафтан с серебряной вышивкой.
Двойра долго рассматривала подарки мужа. Потом сказала:
— Значит, ты не забывал меня. Тебя не было так долго, но ты помнил обо мне.
— Ты ведь моя жена по закону Моисея и Израиля, — ответил муж.
— Не знаю, достойна ли я быть твоей женой, Шлойме. Я ведь простая женщина, не знаю, как вести себя перед Богом и людьми, а ты всю Тору изучил в ешиве и обращению с людьми научился.
— Ты так мила, Двойра, ты прекрасна, как праматерь Рахиль, — сказал Шлойме тихо.
Двойра так посмотрела на Шлойме своими влажными глазами, что он смутился, не в силах выдержать ее взгляда.
— День и ночь я просила Бога, чтобы он сделал меня хорошей в твоих глазах. Раз Он дал мне это,
