бешено колотилось в груди.
Выждав, второй казак подошел и снова протянул руку к Двойре.
— Он нечестно играл, обманул тебя, не хочу к нему! — закричала она.
Молодой все еще стоял, не двигаясь, но огонь уже загорелся в его глазах.
— Молчи, проклятая, а ну, иди сюда. — Выигравший казак потянул Двойру за руку, но молодой отодвинул девушку в сторону и встал между ними. Два кинжала сверкнули в свете костра.
— Братишки, что вы делаете? Из-за еврейки готовы друг друга зарезать? Мало, что ли, евреек на Украине? Опомнитесь! — кричал старик, не решаясь подойти к «братишкам».
Казаки глядели в глаза друг другу, сжимая в руках блестящие турецкие кинжалы с изогнутыми клинками. Вдруг молодой, как зверь, прыгнул вперед, и его противник упал на траву, захрипев перерезанным горлом.
— Будь ты проклят, грешная душа, из-за еврейки казака загубил. Чтоб тебе не было покоя ни на этом свете, ни на том, — выругался старик, плюнул и исчез в темноте.
Парень оцепенел на секунду, но тут же, опомнившись, крикнул:
— Эй, дедушка, куда ты?
— Знать тебя не хочу, продал ты душу дьяволу, — донеслось в ответ.
Парень постоял, не зная, что делать. Затем повернулся, отыскивая глазами девушку, и увидел, что она без сознания лежит на земле.
Он поднял ее, перенес поближе к огню, укрыл буркой, сел рядом. Костер освещал ее бледное лицо, глаза, прикрытые тонкими, прозрачными, как у голубки, веками, и вдруг казак почувствовал непонятную нежность к лежавшему возле него беспомощному созданию.
Глава 10
В чистом поле
— Как звать тебя, красавица? — спросил казак.
— Двойра.
— А меня Ерема, — улыбнулся он, сверкнув белыми зубами.
Двойру била дрожь.
— Что ты дрожишь? Холодно тебе?
Девушка кивнула.
— Иди сюда, поближе к огню. Но тут Двойра вспомнила о старой няне, огляделась.
— Кого ищешь, старуху? — спросил казак. Он приподнял Марусю, после удара неподвижно лежавшую на земле, и подтащил к костру. Двойра обняла ее, прижала к груди ее голову.
— Подожди, сейчас мы ее исцелим, — сказал Ерема. — На-ка, старая, глотни.
Казак поднес к губам Маруси рог с водкой:
— Пей, пей, у меня этого добра хватит.
Сделав глоток, Маруся открыла глаза. Увидев рядом Двойру, рванулась к ней, обняла:
— Жива, моя птичка, слава Богу.
И, бросившись перед казаком на колени, принялась целовать его руки:
— Спасибо тебе, соколик, спас ты нас, у черта из лап вырвал. Бог тебя не забудет, спас ненаглядную мою. Ты ангел, Богом посланный!
— Кто она тебе, неужели дочь твоя?
— Больше чем дочь. Она всё для меня, жизнь моя, душа моя. — Маруся снова обняла Двойру.
— Она ведь еврейка, а ты-то христианка.
— Так уж вышло. Родная она мне, хоть и не нашей веры, как птенец из чужого гнезда. С детства ее растила и ее мужа тоже.
— Она замужем?
— Замужем, соколик. Только жить начали, гнездо строить, детишек ждать, как беда пришла.
— Где же ее семья?
— Один Бог знает, может, спаслись, а может, казакам в руки угодили. Кто знает, живы ли они.
— Как же они живы останутся среди казаков? — решил парень и, взяв Двойру за руку, спросил:
— А моей хочешь быть, красавица? Двойра не ответила.
— Как же твоей, соколик? У нее муж есть, — сказала Маруся.
— Замолчи, старуха, никого у нее нет. Казаки всех евреев вырезали. Больше нет у нее мужа. Станешь моей, красавица, — будешь жить, а нет — умрешь. Выбирай сама.
Двойра молчала.
— Что ж ты не отвечаешь? Не молчи, а то хуже будет. Ты по праву принадлежала Ефрему Сквозу, он тебя в кости выиграл. Но он нечестно играл, вот я его и убил, спас тебя. Для себя спас, приглянулась ты мне, полюбил я тебя, как только увидел. Говори, еврейка, будешь моей, как обещала?
Двойра продолжала молчать.
— Ты же добрый, ты ангел, тебя мать родила, а не собака, как тех. Есть у тебя Бог в сердце, ты так не сделаешь, не возьмешь грех на душу. Замужем она, — твердила Маруся.
— Молчи, старая ведьма, а то побью, как Ефрем. Говорят тебе, нет у нее мужа, ни один еврей в живых не остался, всех вырезали.
— А если он спасся? — спросила Маруся.
— Если так, сам его убью. Хватит, старая. Ты казачка, твое место с казаками, а не с евреями. Берегись, продала ты душу еврейскому дьяволу! — со злостью сказал казак, подсел к огню, поближе к Двойре, взял ее за руку, заговорил ласково, как только мог:
— Моя ты, я сразу увидел, как ты прекрасна. Под лохмотьями, которые на тебя надела старуха, разглядел твою красоту. Только взглянул на тебя, сразу сердце замерло, полюбил тебя, пожалел, голубка моя. Никому тебя не отдам, ни гетману, ни татарскому хану. Всех убить готов за тебя.
Еще минуту помолчала Двойра, потом сказала, глядя казаку в глаза:
— Я в твоих руках, можешь сделать со мной, что захочешь. Но я тебя не боюсь, меня хранит Тот, Кто сильнее тебя. Можешь меня убить, мне не страшно. Если захочу, полюблю тебя, если не захочу, не полюблю.
— «Если захочу, полюблю тебя, если не захочу, не полюблю» — это ты хорошо сказала. Что ж, не буду тебя неволить, но если не полюбишь, вот что я сделаю. — Казак подошел к Марусе. — Не знаю, кем она тебе приходится, ну да все равно. Будешь моей, пощажу ее, нет — убью.
Глаза Двойры вспыхнули. Мгновение она колебалась. Но нет, не могла она этого допустить. И, будто в смущении, Двойра ответила:
— Женой твоей буду, любовницей нет.
— Это хорошо, правильно ты рассудила. Это мне по сердцу. Будешь моей женой, а любовницы мне не надо.
— Что ж ты, доченька, сделала, ради меня грех взяла на душу! — запричитала Маруся.
— Да ладно тебе, старая, я же ее люблю. Приворожила она меня. Лучшего друга убил из-за нее. Это ведь дядька мой был. — Парень указал на мертвого казака. — Всему меня научил: на лошади ездить, из ружья стрелять, а я его ради еврейки зарезал. Да я бы ради нее и матери родной не пожалел. Не иначе как заколдовала.
Вдруг Двойре что-то пришло в голову. Она поднялась, выпрямилась во весь рост, и в пламени костра показалось, будто это призрак, явившийся из другого мира:
— Да, казак, заколдовала я тебя.
— Как же ты это сделала?
— Той силой, что мне дана.
— Нарушила ты клятву, которую мужу давала, взяла, несчастная, грех на душу, — все причитала Маруся.
Двойра воздела к небу тонкие руки, подняла к звездам побледневшее лицо:
