и стих его «последней мечты» звучит более сильно, более уверенно, чем предпоследней (Выгодский А. <Рец. на книгу «Последние мечты»> // Печать и революция 1921. № 3. С 271, 272).
В Москве вышла новая книга Валерия Брюсова «Последние мечты». Сам автор, судя по названию книги, очевидно считает, что его деятельность уже приходит к концу и он допевает свои последние песни. <…>
Брюсов стиходей. Упорными ежедневными упражнениями научился он делать стихи, и довольно искусно, но только на первый взгляд. При ближайшем рассмотрении бросается в глаза вся его арифметика и высиженная мозаика слов. Большой эрудицией и умом попробовал он забронировать от нескромных взглядов свою внутреннюю подоплеку, но она упорно проглядывает сквозь тщательно пригнанные заплатки слов (Анибал Б. [Б. А. Масаинов,] Поэзия или механика?// Вестник литературы. 1921. № 12. С. 11, 12).
В 1920 году вышел сборник «Последние мечты», включавший лирику 1917—1919 гг. «Душа истаивает» — вот какими словами открывается книга. Поэт заметно выбит из колеи и ошеломлен происходящим. Грозная и величественная современность не находит себе еще места в его стихах. Она только глухо чувствуется за тонкими акварелями, изображающими природу, за меланхолическими рассуждениями о библиотеке и нежными, глубокими стихами о детях (Анисимов И. В. Я. Брюсов // Книгоноша. 1924. № 40. С. 1).
Наше совместное выступление с Адалис состоялось, кажется, в феврале 1921 г. Нельзя сказать, чтобы меня особенно вдохновили голубые афиши «Вечер поэтесс» — перечень девяти имен — со вступительным словом Валерия Брюсова [246]. <…>
Вечер поэтесс был объявлен в Большом зале Политехнического музея. Помню ожидальню, бетонную, с одной единственной скамейкой и пустотой от — точно только что вынесенной — ванны. Поэтесс, по афише соответствовавших числу девять (только сейчас догадалась — девять Муз! Ах, ложно — классик?) <…> В каморке стоял пар. Поэтессы, при всей разномастности, удивительно походили друг на друга. Поименно и полично помню Адалис, Бенар, поэтессу Мальвину и Поплавскую. Пятая — я. Остальные, в пару, испарились. <…> Выставка, внешне, обещала быть удачной, Брюсов не прогадал.
Не упомянуть о себе, перебрав, приблизительно, всех, было бы лицемерием, итак: я в тот день была явлена «Риму и Миру» в зеленом, вроде подрясника, – платьем не назовешь (перефразировка лучших времен пальто), честно (то есть — тесно) стянутом не офицерским даже, а юнкерским, I-ой Петергофской школы прапорщиков, ремнем. Через плечо, офицерская уже, сумка (коричневая, кожаная, для полевого бинокля или папирос), снять которую сочла бы изменой и сняла только на третий день по приезде (1922 г.) в Берлин, да и то по горячим просьбам поэта Эренбурга. Ноги в серых валенках, хотя и не мужских, по ноге, в окружения лакированных лодочек, глядели столпами слона. <…>
Пока Брюсов пережидает — так и не наступающую тишину, вчувствовываюсь в мысль, что отсюда, с этого самого места, где стою (посмешищем), со дна того же колодца так недавно еще подымался голос Блока [247]. И как весь зал, задержав дыхание, ждал. <…>
– Товарищи, я начинаю.
Женщина Любовь. Страсть. Женщина, с начала веков, умела петь только о любви и страсти. Единственная страсть женщины — любовь. Каждая любовь женщины — страсть. Вне любви женщина, в творчестве, ничто. <…> Лучший пример такой односторонности женского творчества являет… являет собой… — Пауза — …являет собой… товарищи, вы все знаете… Являет собой известная поэтесса… (с раздраженной мольбой:) — Товарищи, самая известная поэтесса наших дней… является собой поэтесса…
Я, за его спиной, вполголоса, явственно:
– Львова?
Передерг плечей и — почти что выкриком:
– Ахматова! Являет собой поэтесса — Анна — Ахматова…
… Будем надеяться, что совершающийся по всему миру и уже совершившийся в России социальный переворот отразится и на женском творчестве. <…> Выступления будут в алфавитном порядке… (Кончил — как оторвал, и, вполоборота, к девяти музам:) — Товарищ Адалис?
Тихий голос Адалис: «Валерий Яковлевич, я не начну» — «Но…» — «Бесполезно, я не начну. Пусть начинает Бенар». <….> Переговоры длятся. Зал уже грохочет. И я, дождавшись того, чего с первой секунды знала, что я дождусь. с одной миллиардной миллиметра поворота в мою сторону Брюсова. опережая просьбу, просто и дружески; «Валерий Яковлевич, хотите начну?» Чудесная волчья улыбка (вторая – мне — за жизнь!) и, освобожденным лаем:
– Товарищи, первый выступит (подчеркнутая пауза) поэт Цветаева.
Стою, как всегда на эстраде, опустив близорукие глаза к высоко поднятой тетрадке, – спокойная – пережидаю (тотчас же наступающую) тишину. И явственнейшей из дикций, убедительнейшим голосом:
Секунды пережидания и — рукоплещут. Я, чуть останавливая рукой, — и дальше. За Доном — Москва («кремлевские бока» и «Гришка — Вор»), за Москвой — Андрей Шенье («Андрей Шенье взошел на эшафот»), за Андреем Шенье — Ярославна, за Ярославной — Лебединый стан, так (о седьмом особо) семь стихов подряд. Нужно сказать, что после каждого стиха наставала недоуменная секунда тишины (то ли слышу?) и (очевидно, не то!) прорвалось — рукоплещут. <…>
— Г-жа Цветаева, достаточно, — повелительно-просящий шепот Брюсова. Вполоборота Брюсову: «Более чем», поклон залу — и в сторонку, давая дорогу — Сейчас выступит товарищ Адалис. <…>
Вот и вся достоверность моих встреч с Брюсовым. — И только-то? — Да, жизнь меня достоверностями вообще не задаривает. Блока — два раза. Кузмина — раз, Сологуба — раз. Пастернака — много — пять, столько же — Маяковского, Ахматову — никогда, Гумилева — никогда (Цветаева М. Собр. соч. В 7 т.: Т. 4. М., 1994. С. 38—50).
ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ
