Важное также значение по своим советам имел и Иоанн Агиофеодорит, но, по превратности дел человеческих, ему скоро назначен был хитрый товарищ Феодор Стиппиот. Этот человек то соглашался с Иоанном, то противоречил ему и, занимая по красноречию первое место, а по чину — второе, не довольствовался предоставленными ему почестями, но, крайне желая {73} большего и стремясь к высшему, всеми силами домогался первенства. Воспользовавшись случаем, когда произошли немаловажные разногласия между благородным мужем Михаилом Палеологом и Иосифом Вальсамоном, зятем Агиофеодорита по сестре, он решительнее приступил к исполнению своего намерения и, употребив все усилия, успел вытеснить Иоанна из столицы, как бы с высоты небесной, и забросить в самый отдаленный угол, на должность претора Эллады и Пелопоннеса, с тем, чтобы он привел в порядок тамошние дела и разрешил споры между упомянутыми лицами. Иоанн еще готовился к отъезду, а судьба, даже не дождавшись его удаления, перешла на сторону Стиппиота и, как говорится, обняв его ласково и радушно, стала украшать всеми почестями и возвышать от славы к славе. Наконец одного она возвела в великолепный сан каниклия*, сделала самым приближенным лицом к царю и возвеличила другими, еще большими преимуществами; а другого возненавидела и лишила куска хлеба, и, что всего удивительнее, не изменила своего решения и не отменила его, но до конца осталась при нем. С того времени Стиппиот стал управлять делами, как хотел. Это {74} был человек с умом глубоким и обширным, с характером любезным и с быстрым соображением. Он исполнял все, что приказывал царь, а царь приказывал то, чего хотел он. Впрочем, и царь не был тогда заражен постыдным корыстолюбием, был морем щедрости, бездной милости, доступен по приветливости своего обращения, неподражаем в царских добродетелях, имея душу еще простую и сердце бесхитростное. Старики рассказывали нам, что тогда люди жили как бы в золотой век, воспеваемый стихотворцами. Приходившие в царское казнохранилище за получением какой-либо милости походили на рой пчел, с шумом вылетающих из расщелины скалы, или на толпу людей, собравшихся на площади так, что сталкивались между собой в дверях и теснили друг друга: одни — торопясь войти, а другие — спеша выйти. Впрочем, об этом мы только слышали. А с другой стороны, и государственная казна в то время отличалась щедростью, разливалась, подобно переполнившемуся собранию вод, и, как чрево, близкое ко времени рождения и удрученное избытком бремени, охотно извергала из себя пособие нуждающимся. Ибо от доходов царя, отца Мануила, из которых часть уделялась на дела богоугодные и которые не подвергались беспутной и безрассудной трате, скопились груды денег и лежали, как кучи камней. К тому же, кажется, и Бог благословлял и умножал сокровища согласно со своим непреложным обетованием, указывающим и на {75} вечную награду, и на временное стократное воздаяние. Впрочем, недолго продолжалось это доброе настроение царя Мануила, но скоро прошло и миновало. Достигнув мужского возраста, он стал самовластнее управлять делами, с подчиненными начал обращаться не как с людьми свободными, а как с наемными рабами; стал сокращать, если не совсем прерывать потоки благотворительности, и даже отменил такие выдачи, которые сам назначил. Думаю, что он делал это не столько по недостатку доброты (при объяснении дел сомнительных, всегда нужно быть снисходительным), сколько потому, что не котила**, а целое тирсинское море золота нужно было ему на покрытие его огромных расходов, как это будет видно из дальнейшего моего рассказа.
4. Но между тем как император так управлял империей, страшная и опасная туча врагов, с шумом поднявшись с Запада, надвинулась на пределы римского государства: говорю о движении алеманнов и других, поднявшихся с ними и единоплеменных им народов. Между ними были и женщины, ездившие на конях подобно мужчинам, смело сидевшие в седлах, не опустив ног в одну сторону, но верхом. Они также, как и мужчины, были вооружены копьями и щитами, носили мужскую одежду, имели совершенно воинский вид и действовали смелее амазонок. В особенности от-{76}личалась одна из них, как бы вторая Пентесилия***: по одежде своей, украшенной по краям и подолу золотом, она прозывалась Златоногой. Причиной своего движения эти народы выставляли посещение гроба Господня и желание устроить прямые и безопасные пути для своих единоплеменников, отправляющихся в Иерусалим. Они говорили, что не везут с собой в дорогу ничего лишнего, но берут единственно то, что необходимо для уравнения путей, а под этим разумели не лопаты, молоты и заступы, но щиты, латы, мечи и все другое, потребное для войны. Такую они представляли причину своего движения, подтверждая это клятвой, и, как оказалось впоследствии, слова их не были ложны. Прислав послов, как друзья, они просили царя дозволить им пройти через римские области и открывать им на пути рынки, на которых они могли бы покупать пищу для людей и корм для лошадей. Царь, как и естественно, сначала испугался этого неожиданного и доселе еще никогда не бывавшего дела, однако же не преминул сделать все, что могло быть полезным. Послам он отвечал благосклонно и, как требовали обстоятельства, показал вид, что он чрезвычайно одобряет их действия, притворно восхищался их благочестивым намерением, обещал немедленно приготовить все необходимое для их перехода и уверял, что съестные припасы будут {77} заготовлены в изобилии и что они будут получать их так, как будто бы проходили не по чужой, а по своей земле, если только дадут верную клятву, что их проход будет истинно благочестивый и что они выйдут из римских пределов, не причинив вреда. Устроив это, как следовало, он действительно посылает повсюду царские указы, чтобы жизненные потребности были выставляемы на дорогах, по которым будут проходить западные воины. За словом последовало и дело. Но опасаясь и подозревая, чтобы в овечьей коже не пришли волки или, в противоположность басне, чтобы под видом ослов не скрывались львы, или вместе с лисьей шкурой не имели они и львиной, он собирает римские войска и публично совещается об общественном деле. При этом исчисляет множество имеющих проходить воинов, показывает количество конницы, объявляет число тяжеловооруженных ратников, говорит о бесчисленном множестве пехоты, описывает, как они покрыты медью и жаждут убийства, как у всех них глаза огнем горят и как они восхищаются кровопролитием более, нежели другие окроплением водой. И не только это объявляет сенату, высшим сановникам и войскам, но говорит и о том, как тиран сицилийский, подобно морскому зверю, разоряет приморские области, как он, переплывая море и приставая к большим римским селениям, опустошает все, встречающееся на пути, без всякого сопротивления. Потом исправляет городские башни и {78} укрепляет стены по всему их протяжению, дает солдатам латы, вооружает их медными копьями, снабжает быстрыми конями и воодушевляет раздачей денег, которые кто-то из древних прекрасно назвал нервами всех дел. Таким образом, при помощи Божией и при содействии покровительницы города Матери-Девы, приготовив как можно лучше войска к отражению неприятеля, одну часть их он удерживает для защиты прекрасного города и помещает на стенах его, а другой приказывает следовать не в дальнем расстоянии за войском алеманнов и удерживать тех из них, которые будут выходить на грабежи и разбои, впрочем — средствами мирными, а не враждебными. Пока алеманны были далеко, не случилось ничего достопримечательного между обоими войсками; да когда они остановились и у Филиппополя, и на этой стоянке не произошло между отрядами столкновения. Архиереем этой области в то время был Михаил италийский, человек отлично красноречивый и всесторонне образованный, в разговоре до того приятный, что всех привлекал к себе, подобно магниту. Он до такой степени увлек короля прелестью своих слов и очаровал сладостью речей (имея, однако же, в мыслях совсем не то, что говорил, а выгоды римлян, и искусно превращаясь, подобно Протею фаросскому), что гордый король не мог оторваться от него, бывал у него на обедах и разделял с ним завтраки. За то и сам, из угождения ему, подвергал самым же-{79}стоким наказаниям тех, которые приносили откуда-нибудь съестные припасы, не заплатив за них денег.
5. Когда же король выступил оттуда и отправился далее, то между задними отрядами алеманнов и римлянами сначала происходит спор по поводу каких-то обид; за спором следует шумная распря толпы, усиливаемая криками; к крикам присоединяется брань и ссоры, а отсюда дело доходит до драки. Затем является богиня войны — завязывается вооруженная схватка и поднимается открытое сражение. Возрастая и усиливаясь более и более, оно едва было не подняло свою голову до небес, хотя вначале было незначительно и незаметно; но вышеупомянутый архиерей успел своими убеждениями смягчить и сверх чаяния успокоить короля, который уже возвращался назад и дышал войной, как кровожадный лев, свирепо машущий хвостом и готовящийся к нападению. Когда войска достигли укрепленного Адрианополя, то король, пройдя через этот город, отправился далее, а один из его родственников по причине болезни остался в Адрианополе. Здесь некоторые негодные римляне, которых руки были привычны не к оружию, а к грабежу, подошедши ночью, подкладывают огонь под тот дом, где находился этот человек, и сжигают как его самого, так и все, что при нем было. Узнав об этом, Конрад — так назывался король — поручает племяннику своему Фридерику отомстить за то жителям. Фридерик, человек и без того же-{80}стокий, а теперь еще воспламененный гневом, возвратившись в город, предает огню монастырь, в котором жил алеманин, производит исследование о пропавших деньгах и осуждает на смерть виновных. Это обстоятельство могло
