света, вследствие преломления и отражения лучей, блестели как жар и сверкали молниями, так что со всех сторон столицы народ толпами собирался на противолежащие возвышенности города, чтобы посмотреть, что делается, и полюбоваться этим необыкновенно дивным зрелищем. После того мятежники привлекли к себе и Пропонтиду. Жители Пропонтиды — не все хорошие солдаты, но вообще превосходные мастера править веслами. Они обшили свои лодки, построенные для рыбной ловли, толстыми досками и, как бы обратив их чрез то в своего рода военные корабли, вооружились кто пращами, кто луком и колчаном. Превратившись таким образом из скромных рыбаков в храбрых воителей, пропонтидцы решились напасть и поплыли на царские триеры, которые, облегая город, наблюдали за ночными наступательными движениями со стороны войска Враны и бдительно берегли переправу, из опасения, чтобы тиран, потеряв надежду войти в город земляными воротами, не пробрался вдруг украдкою через прибрежные. Моряки, управлявшие военными долгими кораблями, догадавшись, что рыболовы, качаясь со стороны в сторону и едва плывя на своих челноках, идут на них с целью нападения, {32} сначала подумали, что они просто с ума сошли. Однако нужно стало защищаться, или нападать. Царские триеры также выступили поэтому вперед, с трубами и литаврами; напротив того, на лодках рыбаков хранилось глубокое молчание, и гребцы, дружно ударяя в море веслами, дышали только бешенством. Наконец противники сошлись, и пропонтидцы одержали верх над огромными царскими судами, приперши их к самым берегам города. В самом деле, триеры, будучи слишком длинны и неповоротливы, не могли тотчас вредить противникам; между тем лодки, подплывая группами и совместно в большом числе окружая каждую триеру, в одно и тоже время нападали с кормы, с носу, с обоих бортов, и, таким образом, в узком проливе могли легко одержать над ними победу и поставить себе великолепный трофей. Впрочем, моряки, недолго несши стыд поражения, наконец отбили рыбачьи лодки и скоро, может быть, совершенно уничтожили бы их водяным огнем, если бы не подоспел к ним на помощь близко стоявший отряд Враны, спустившийся с холмов и занявший самые края берега для вспомоществования своей флотилии.
7. Изменник, видя, что ему нельзя прокрасться тайно, что его замыслы не удаются и ни осада с сухого пути, ни коварные происки в городе не приводят к цели, решился действовать другим путем, — или голодом при-{33}нудить к сдаче царственный город, приставив к нему величайшую и сильнейшую осадную машину — недостаток съестных припасов (ибо и восточные, и западные области римских владений уже покорились ему), и не пропуская в Византию ни одного корабля с хлебом, или напасть на город с сильнейшим и многочисленнейшим флотом. Но он задумал в своем уме то, чему Бог не судил исполниться. Царь Исаак, уверившись, что все население города предано ему и не только не желает воцарения Враны, но осыпает его всякого рода проклятиями, поставил на городских стенах необоримое укрепление и нерушимую ограду, — икону Богоматери, называемую по Одигийскому (?? ??????) монастырю, которому она принадлежит, Одигитриею, и решился со своей стороны начать наступательные действия, частью, конечно, и сам чувствуя, что продолжительное заключение внутри города не принесет никакой прибыли, постыдно и с каждым днем может породить новые затруднения, но гораздо более уступая настоятельным требованиям кесаря Конрада. Кесарь был родом итальянец, сын владетельного лица страны Монферратской. Он отличался таким мужеством и таким умом, что не только пользовался в этом отношении общею известностью между римлянами и особенною любовью царя Мануила, но славился и между своими одноплеменниками, как человек, наделенный от природы быстрым соображением и живою деятельностью. {34} Это тот самый герой, который, быв побужден большими дарами царя Мануила, так воинственно поднял руки на короля Аллемании, победил в сражении королевского канцелярия, майнцкого епископа, с большими силами вторгнувшегося в Италию, взял его в плен и, заключив в узы, объявил, что не иначе согласится освободить его, как если то будет повелено царем римлян. Когда потом царь Исаак отправил посольство к брату его Бонифацию с предложением соединиться браком с родною сестрою царя Феодорою, случилось, что Бонифаций взял уже другую невесту и праздновал с нею брачное торжество, между тем Конрад в это самое время лишился сопутницы жизни. Послы сочли находкою такую перемену обстоятельств, и случайность на пути к цели была признана ими гораздо важнее самой цели. Пленив Конрада пышными обещаниями, они привезли его с собою, и в непродолжительном времени после того, как царь отпраздновал брак его с Феодорою, последовало возмущение Враны. Конрад постоянно старался подкреплять и поддерживать благими надеждами бодрость в душе царя Исаака, который совсем отчаялся, впавши от успехов Враны в малодушное расслабление, и не принимал никаких мер для успешного хода войны. Набрав себе толпу монахов, которые ходили босыми и спали на голой земле, и поселив в свои царские палаты подвижников, возвышающихся над землею на {35} столпах, царь просил Бога молитвами их укротить наступившую междоусобную войну и не попустить того, чтобы царская власть, быв отнята от него, перешла к другому; а о том, что непосредственно касалось войны, не заботился нисколько, возлагая все надежды на всеоружие духовное. Один только кесарь не давал ему ни на минуту покоя, как рак раковине, подстрекал, возбуждал, умолял его не полагаться единственно на этих бедняков, но позаботиться в свою очередь о войсках и употребить в дело против возмутителя вооруженные фаланги, чтобы можно было утишить вражеские нападения не только оружием десным, то есть предстательством тех святых мужей, а также и шуиим, состоящим в мече и латах, — и увещевал не щадить денег, даже расточать их на набор войск, так как кроме родственников царя и обитателей Константинополя все преклонились пред Враною, и вне столицы невозможно было набирать войско. Тревожимый подобными речами кесаря, как бы беспрерывно подталкивающею дубиной, царь наконец очнулся от мертвого сна, стряхнул с себя беспечность и решился набирать соратников. Жалуясь на недостаток денег, он взял из царских сокровищниц серебряные сосуды, заложил их в церкви, богатые золотом, и добытые оттуда деньги отдал на набор войска; но впоследствии, после победы, денег не возвратил, а заложенные вещи отобрал. В короткое время Конрад со-{36}брал из находившихся в городе латинян до двухсот пятидесяти всадников, отборных храбрецов, и до пятисот пеших. Сверх того записалось в войско значительное число измаильтян и восточных иверийцев, прибывших в царственный город по делам торговли. Наконец набралось до тысячи человек из людей знатного рода, составлявших царский двор, или во всяком случае пробавлявшихся около царского дворца. Вообще Конрад так много принимал на себя забот за государя, что все признавали его человеком, свыше посланным стать при царе в такое важное для него время. Однажды, явившись к царю, когда тот кушал, он со вздохом сказал: «о, если бы ты так заботился о текущей войне, как усердствуешь на пирах, лакомясь предложенными яствами и все свои мысли погружая в опоражниваемые блюда!» — При этих словах, зардевшись и раскрасневшись краснее себя*, царь с принужденным смехом взял кесаря за тогу и, дернув, сказал: «ну, уж ты! Будет у нас времени и есть, и воевать!» — Были же тогда и знамения: днем видны были звезды; воздух казался взволнованным, и около солнца появились какие-то странные явления, называемые светлыми кругами, так что и само оно представляло собою не чистый и ясный, но бледно-желтый световой диск. — Собрав таким образом войско, какое позволяли об-{37}стоятельства, царь решился не медлить и не ждать чего-нибудь еще, сидя под домашнею кровлей, но в свою очередь также в вооружении явиться пред изменником. Итак, став в вооружении внутри городского укрепления, которое построил царь Мануил для защиты влахернского дворца, он сказал в ободрение своих приверженцев и стоявшего поблизости войска следующую поощрительную речь: «Лучше, без сомнения, и богоугоднее со стороны подданных — защищать своего законного властителя, чем примыкать к возмутителю и виновнику междоусобной войны. Но если есть люди, которые колеблются в своем расположении, не знают, куда склониться, или даже готовы всем пожертвовать мятежнику, стремятся к нему всей душою и отрекаются сегодня от того, кому вчера служили, как рабы владыке, то я прошу их самою справедливою просьбою, — пусть они останутся дома, не помогая никому, пока дела не будут решены войной, и пусть тогда уже присоединятся к победителю вместе со всеми другими, — или пусть переходят на сторону мятежника немедленно, до начала наступающего сражения, и пусть открыто за него воюют и подвергаются опасностям, чтобы тем более заслужить его благодарность, покрывшись трофеями. Тесниться ко мне и устами чтить меня, а сердцем принадлежать другому и ему отдавать все свои расположения, не знаю, понравится ли это кому-нибудь, но, конечно, будет противно Богу, {38} который правосудно испытует самые сокровенные помыслы. Нужно ли, наконец, говорить о том, что еще хуже и постыднее? Но я не хочу приводить этого и на ум, именно — того, что иные, может быть, готовы будут перейти на сторону тирана во время самого сражения и таким образом подадут порядочным людям дурной пример следовать за собою и перебегать на другую сторону, как это обыкновенно бывает с птицами, которые летают стаей: вспорхнула одна, с шумом поднялись и прочие; опустилась одна, за ней села и вся стая!» — Царь сказал эти последние слова из подозрения к дяде своему по отцу, севастократору Иоанну, который издавна был в дружеских отношениях с Враною и незадолго до возмущения Враны
