собравшиеся войска на фаланги и отряды, в ожидании скорого прибытия остальных частей войска замедлил здесь своим походом. В это время значительное количество родовитых людей, соединившись в одно общество под предлогом недовольства на совершенное пренебрежение к ним со стороны царя и на неблагоразумное управление государственными делами, вернее же сказать, задумавши общественные перевороты, большею частью обратившиеся для них в ремесло, обнаружили то, что скрывали в душе и тайно лелеяли в своем сердце. Однажды царь собрался на охоту. Перед самым отъездом, когда оставалось только сесть на коня, он послал приглашение брату Алексею отправиться вместе с собою и разделить удовольствие прогулки по тамошним зеленым и цветущим равнинам; тот, имея уже все дело в своих руках, отказался от приглашения под предлогом слабости здоровья и приказал ответить, что ему пускают кровь. Таким образом царь отправился один по предположенному плану. Но не успел он отъехать от палатки трех стадий** в сопро-{133}вождении свиты и своих любимцев, услугами которых пользовался в управлении государством и которые исполняли все его желания, как сообщники Алексея в заговоре, — язва нашего общества, народ, привыкший бить наудалую, изменчивый и пропитанный ложью, — схватили Алексея как будто насильно, привели его в царскую палатку и провозгласили императором. Это были: Феодор Врана, Георгий Палеолог, Иоанн Петралифа, Константин Рауль, Михаил Кантакузин, несколько других беспокойных и непостоянных лиц, приходившихся в родстве царю, и, наконец, ничтожная толпа людей, издавна кормившихся за столом севастократора, бегающих с ненасытными ртами по всем пировым палатам и торжествующих при всякой перемене в делах. К ним по первому слуху о новом движении присоединилось все войско, вся служебная и придворная челядь царя Исаака и весь его совет. Озаботившись первоначально доходившими из лагеря неопределенными и необыкновенными звуками, потом заметивши огромное стечение народа к царской палатке и расслушав провозглашение брата императором, а спустя немного получивши и уведомление о том, что такое именно там делалось, царь забыл о поездке, остановился, как вкопанный, и начал творить на себе крестное знамение, взывая: «Христе Царю, помилуй», — и несколько раз повторяя молитву, чтобы Господь избавил его от часа сего. Потом он вы-{134}нул из-за пазухи образ Божией Матери, стал крепко прижимать его к груди, обращая к нему то хвалебные, то молитвенные воззвания и с сокрушенным сердцем молиться об избавлении от наступившей опасности. Наконец, когда увидел, что за ним послана погоня и посланные скачут во весь опор с несомненным намерением и с явною целью схватить его, то бросился бежать. Переправившись с опасностью жизни через реку, которая глубоко течет по тамошней равнине***, царь продолжал путь далее, нигде, впрочем, не предвидя для себя несомненно безопасного убежища и желая только по возможности убежать от явной погибели, которую предполагал, судя по яростному стремлению и неудержимой поспешности своих преследователей. Но, едва только он прибыл в Стагиру, которая ныне называется Макри4*, некто Пантевген задержал его и передал преследователям. Тут царь в последний раз смотрел на свет Божий: вскоре потом ему выкололи оба глаза в Вирской5* обители, которая была сооружена Исааком, родителем царя Андроника. Не пришлось ли ему испытать здесь по Божьему возмездию наказание за свой жестокий приговор {135} Андронику — предоставляю другим судить. В самом деле, премудро управляющий всем промысел, по- видимому, хочет внушить таким образом всем карателям, чтобы они не забывали о человеколюбии при наказании даже самых враждебных людей, имея в виду, что собственная их власть не вечна, что они могут потерять силу и вследствие такого же переворота, какой сокрушил их противников, подвергнуться сами весьма нередко той же самой участи*. После этого несчастья, пробывши несколько дней без пищи для облегчения мучительной боли, он был временно заключен во дворце, а потом, спустя недолго, переведен в темницу на другой стороне города, близ Диплокиона**. Там он принужден был влачить грубую жизнь бедного поселянина и доживать свои дни, как простолюдин, питаясь умеренным количеством хлеба и вина, а брат его мирно и безмятежно воцарился на престоле, — точно будто бы они условились подобно Диоскурам*** попеременно через день заходить и восходить на царствен-{136}ном небосклоне. Исаак царствовал над римлянами девять лет и семь месяцев. Он имел пылающее лицо, огненные волосы, был среднего роста, мужчина крепкий, и ему еще не исполнилось сорока лет, когда его свергли с престола. {137}
ЦАРСТВОВАНИЕ АЛЕКСЕЯ КОМНИНА4*,
КНИГА ПЕРВАЯ
1. Итак, Исаак Ангел почти мгновенно был лишен власти и престола, а сверх того и ослеплен, теми самыми людьми, на которых считал возможным положиться, как на свои собственные глаза5*. В самом деле, что ближе, что другое достойнее доверия, как не брат, и притом брат нежно любимый? Если уже от воды давятся, то что же и пить нам, бедным людям? Если члены одной семьи вооружаются друг против друга, то можно ли на-{138}деяться на безопасность в каком бы ни было другом обществе? Благодетельная наука медицины из соединения самых разнородных веществ создает спасительное лекарство; а люди восстают друг на друга, подавляя в себе прекрасные дары одной во всех природы, и под гнетом безнравственности или честолюбия забывают о своем человеческом достоинстве! Это событие в глазах всех народов навлекло презрение на римлян как беспримерное дело и необычайное происшествие, более постыдное, чем все, что обыкновенно бывает при правительственных переворотах или при переменах и низложениях государей. Близкие друзья в виду его разрывали старинную дружбу, думая про себя: «Брат не избавляет, избавит ли человек посторонний?» Иной прежде доверял кому-нибудь самые секретные свои намерения, а теперь боялся ответить на обыкновенное приветствие с его стороны, подозревая, не скрывается ли в этом приветствии тоже какого-нибудь умысла. Между тем сам похититель власти, Алексей, нисколько не воображая того, что, низринув брата, он низринул и себя самого, немедленно, не давши даже остынуть своему преступлению, восшел на царский трон, возложил на себя одежды и корону брата и в присутствии всех военных чинов, равно как случившихся налицо гражданских сановников, провозгласил себя самодержавным царем. В ту же минуту он дал знать о всем происшедшем своей жене и всем жи-{139}телям столицы; а между тем, желая, с одной стороны, отличить людей, содействовавших ему в достижении власти, и наградить за усердие, с другой, — выказать всем свою признательность за добровольное согласие и отсутствие всякого противодействия по случаю совершившейся перемены, без всякого соображения и порядка, единственно по одному прошению и желанию каждого, начал раздавать деньги, которые Исаак вез на войну. Когда от расточительной и несоответственной раздачи деньги все вышли, он стал дарить просителям поместья, угодья и разные общественные сборы. Когда же и этого не достало, он стал раздавать почетные достоинства, и не так, чтобы поднял того или другого из людей знатных или повышал на ближайшую и соответствующую степень, но всякого, стоял ли кто на низшей степени почета или вовсе никогда не имел и первого чина, возвышал прямо, метеором, на степень самую высшую и самую главную, так что весьма ценное сделалось вовсе бесценным и некогда желанное — безразличным. Поэтому многие считали даже повышение понижением, как уже поздно и слишком справедливо удостоенные того, что другим досталось прямо, без заслуг, и как сравненные в почестях с людьми, которых они считались почетнее, когда были в пренебрежении. С другой стороны, легко было и получить все: какую бы бумагу ни поднес кто царю, он тотчас подписывал, будь там бессмысленный набор слов и требуй проситель, {140} чтобы море пахали, по земле плавали, а горы переставили на середину моря, или, как в басне говорится, чтобы Афон поставить на Олимп. Совершив все это, или лучше, приняв участие в совершении всего этого, собственно же сказать, подчинившись необходимости удовлетворить таким образом требованиям времени и обстоятельств, царь распустил потом войско обратно по домам, не обращая никакого внимания на все грабительства валахов, продолжавших свои набеги в союзе со скифами. Впрочем, сам он после этого не поспешил вдруг, с возможною скоростью, в столицу; но в полной уверенности, что если его брат заключен в тюрьму и ослеплен, то ему самому не может уже быть никакой опасности, направил туда свое шествие — тихо и с медленными расстановками. В самом деле, все население города уже признало его императором; его супруга Евфросиния заранее приготовила ему торжественный вход; сенат, хотя не в полном составе, радостно принял совершившееся событие, и даже, при получении известия о нем, никто в народе не произвел никакого буйства, — все были спокойны и приняли весть с сочувствием, без ропота и без справедливого негодования на то, что в настоящем случае войско присвоило себе всегда принадлежавшее народу право избрания на царство. При всем том, однако, когда княгиня Евфросиния, супруга Алексея, переезжала в большой дворец, несколько беспокойных ремесленников {141} и случайно приставших к ним людей, составив большое общество и построившись в порядок, двинулись по направлению к великой церкви, провозглашая императором одного астролога, давно умышлявшего захватить царскую власть, именно
