- Ты важнее для меня.
Я оскорбилась за людей, сидящих в приемной, все они ждали своей очереди, тогда как я нагло протиснулась вперед. А меня унижала роль избалованной наследницы. – Там было несколько детей, - сказала я, вцепившись в руку Гейджа, удерживавшую меня. – Им нужен врач не меньше чем мне.
- Хейвен, - сказал Гейдж тихим, непреклонным голосом, - любой в приемной выглядит лучше тебя. Заткнись, успокойся и следуй за сестрой.
С силой, подпитываемой адреналином, я вырвалась из его рук и налетела на стену. Боль - слишком много боли, слишком быстро - хлынула на меня отовсюду. Рот наполнился слюной, из глаз покатились слезы, и я почувствовала, как во мне поднимается желчь. – Меня сейчас вырвет, - прошептала я.
С удивительной скоростью, словно по мановению руки, передо мной появилась пластиковая чашка в форме фасоли, и я склонилась над ней со стоном. Поскольку я не ужинала, в желудке у меня почти ничего не было. Меня мучительно вырвало, и закончилось все несколькими прерывистыми вздохами.
- Мне кажется, у нее сотрясение, - услышала я, как Гейдж говорит медсестре. – У нее шишка на голове и неразборчивая речь. А теперь вот тошнота.
- Мы позаботимся о ней, мистер Тревис. – Сестра подвела меня к креслу для перевозки больных. С этого момента мне не оставалось ничего кроме как смириться с судьбой. Мне сделали рентген, томографию, проверили на переломы и гематомы, затем продезинфицировали, перевязали и напичкали лекарствами. Между процедурами приходилось долго ждать. На это ушла почти вся ночь.
Как оказалось, у меня был перелом среднего ребра, но челюсть оказалась всего лишь ушиблена, не сломана. У меня было легкое сотрясение мозга, слишком незначительное, чтобы оставаться из-за него в больнице. И меня так накачали Викодином, что его хватило бы, чтобы свалить с ног слона.
Я была слишком недовольна Гейджем и слишком устала, чтобы что-нибудь говорить, после того как меня осмотрели. Во время пятнадцатиминутной поездки в квартиру Гейджа на Мэйн тысяча восемьсот, здание из стекла и стали, принадлежащее Тревисам, я спала. Это было строение, используемое для разных целей, с многомиллионными квартирами на верхних этажах и офисами и магазинами на нижних. Необычная пирамида со стеклянными вставками, венчавшая здание, сделала Мэйн 1800 чем-то вроде городского символа.
Я пару раз была на Мэйн 1800, обедала в одном из ресторанов на первом этаже, но как ни странно никогда не видела квартиры Гейджа.
Он всегда был чрезвычайно замкнутым.
Мы быстро поднялись на лифте на восемнадцатый этаж. Дверь квартиры открылась, прежде чем мы успели дойти до конца коридора. В проходе стояла Либерти в мягком персикового цвета халате, волосы ее были затянуты в конский хвост.
Мне так хотелось, чтобы ее здесь не было, моей красивой, идеальной невестки, которая всегда принимала верные решения, женщины, которую обожала вся моя семья. В последнюю очередь мне хотелось, чтобы она видела меня такой. Я чувствовала себя униженной и похожей на тролля, пока нетвердым шагом шла к ней по коридору.
Либерти впустила нас обоих в квартиру, ультрасовременную и почти без мебели, и закрыла дверь. Я видела, как она встала на носочки и поцеловала Гейджа. Затем повернулась ко мне.
- Надеюсь, ты не возражаешь, - начала я и замолчала, когда она обняла меня. Она была такой мягкой, и от нее пахло тальком и зубной пастой, а ее шея была теплой и нежной. Я попыталась вырваться, но она меня не отпустила. Так много времени прошло с тех пор, как меня вот так обнимала взрослая женщина, со смерти мамы. Именно это мне и было нужно.
- Я так рада, что ты здесь, - прошептала она. И я почувствовала, как успокаиваюсь, поняв, что от Либерти мне не стоит ждать осуждения, только доброту.
Она проводила меня в спальню для гостей, помогла переодеться в ночную рубашку и подоткнула мне одеяло, словно я была не старше Каррингтон.
Комната была идеально чистой, отделанной в светло-голубых и серых тонах. – Спи, сколько захочешь, - прошептала Либерти и закрыла дверь.
Я лежала оглушенная и ошеломленная. Мои сведенные судорогой мышцы оставило напряжение, словно распустился плетеный шнур. Где-то в глубине квартиры заплакал ребенок, и его тут же успокоили. Я услышала голос Каррингтон, которая спрашивала, куда подевались ее красные кроссовки. Должно быть, она собиралась в школу. Несколько раз зазвенели тарелки и кастрюли… - готовился завтрак. Это были уютные звуки. Семейные звуки.
И, к счастью, я заснула, часть меня больше никогда не хотела просыпаться.
Если вас систематически избивают, вы постепенно теряете рассудок до такой степени, что для вас становится практически невозможным принимать решения. Причем маленькие решения даются ничуть не легче, чем серьезные. Даже выбор хлопьев на завтрак кажется слишком опасным. Вы так боитесь сделать что-то не так, боитесь, что вас станут обвинять и накажут за это, что вы скорее предпочтете, чтобы кто-то другой взял на себя эту ответственность.
Мне совсем не стало легче, когда я оставила Ника. Была ли я все еще с ним или нет, меня накрыло осознание собственной никчемности. Он говорил, что я сама виновата в жестоком обращении, и его убежденность в этом заразила меня словно вирус. Может, это и правда была моя вина. Может, я это заслужила.
Еще одним побочным эффектом жизни с Ником стало то, что реальность по содержанию и постоянству можно было теперь сравнить с медузой. Я сомневалась в себе и своей реакции на все. Я больше не знала, что происходит на самом деле. Я не могла сказать, правильны ли мои чувства относительно чего угодно.
Проспав около суток – Либерти иногда проверяла, как я – я, наконец, выбралась из постели, пошла в ванную и изучила свое лицо в зеркале. Под одним глазом у меня был черный синяк, но опухоль сошла. Челюсть у меня все еще была отекшей и какой-то странной формы с одной стороны, и выглядела я так, словно стала жертвой автокатастрофы. Но я очень проголодалась, что, как я решила, наверное, хорошо, и я определенно чувствовала себя больше человеком и меньше затравленной дичью.
Когда я, с трудом волоча ноги, появилась в гостиной, слабая и страдающая от боли, я увидела Гейджа, который сидел за стеклянным столиком.
Как правило, он был безупречно одет, но в данный момент на нем была старая футболка и спортивные штаны, вокруг глаз появились темные круги.
- Вау, - сказала я, подойдя и сев рядом с ним, - ты выглядишь ужасно. Он не улыбнулся на мою попытку пошутить, лишь посмотрел на меня с тревогой.
Вошла Либерти с ребенком на руках. – А вот и он, - сказала она весело. Мой племянник, Мэтью, был пухлощеким, прелестным годовалым малышом с липкой улыбкой, большими серыми глазами и густым хохлом черных волос на макушке.
- Ты сделала ребенку ирокез?
Она усмехнулась и зарылась носом в его волосы. – Нет, просто так получилось, что по бокам волосы выпали, а на макушке остались. Мне сказали, что со временем они снова отрастут.
- А мне он нравится. Кровь команчей дает себя знать. – Мне хотелось взять ребенка на руки, но я подумала, что мое сломанное ребро этого не выдержит, даже несмотря на поддерживающий эластичный пояс вокруг моей грудной клетки. Поэтому мне пришлось довольствоваться игрой с его пятками, а он хихикал и радостно гукал.
Либерти оценивающе на меня посмотрела. – Тебе пора снова принимать лекарство. Как ты думаешь, сможешь съесть немного тостов с яйцами сперва?
- Да, спасибо. – Я смотрела, как она усадила Мэтью на высокий детский стульчик и высыпала на него немного хлопьев. Малыш стал хватать кусочки хлопьев и засовывать их себе в рот.
- Кофе? – спросила Либерти. – Горячий чай?
Обычно я предпочитала кофе, но решила, что это может плохо сказаться на моем желудке. – Чай было бы здорово.
Гейдж выпил свой кофе, поставил чашку и, протянув руку, накрыл своей ладонью мою. – Как ты? – спросил он.
Как только он ко мне прикоснулся, меня охватило тошнотворное, пугающее чувство. Я не смогла
