против арабских повстанцев.
Прошло два часа после полуночи, когда мы въехали в окрестности Барки и остановились в нескольких километрах к западу от города, у дороги на Токру. Это была основная дорога, по которой, если ехать по побережью через Токру, можно было доехать до Бенгази. Другая дорога и железнодорожное полотно от Бенгази до Барки шли через Эль-Абьяр в тридцати – сорока километрах в глубине материка, но я решил не пользоваться ею, заметив активность на аэродроме в Эль-Абьяре. Выехав на дорогу в сторону Токры, я расстался с Ибримом, который намеревался пройти недалекий путь до Барки пешком. Прощаться с ним было нелегко. Он мне нравился больше всех арабов, с которыми я подружился, за его чувство юмора и особое мужество.
Положив руку мне на плечо, он сказал:
– Я надеюсь, ты к нам вернешься, amico. Тебе будет лучше путешествовать по пустыне с верблюжьим караваном, чем пытаться пересечь ее на машине. Ты всегда будешь дорогим гостем в нашей пещере или в нашем доме в Барке.
– Я посмотрю, как обстоят дела в Бенгази, – сказал я ему. – Мои планы могут измениться в любой момент, особенно если я нарвусь на пулю; но если я почувствую, что не смогу достать бензин и другие припасы в Бенгази, я могу вернуться в Дерну, а оттуда поеду на юг, к озеру Чад. Если попаду в серьезную переделку, попробую вновь связаться с вами, но кажется мне, друг мой, что вам и самим скоро придется отправиться в бега, если будете и дальше нападать на большие конвои. Но что бы ни случилось, я никогда не забуду вашей доброты!
– Да пребудет с тобой Аллах, друг, – сказал он, затем пожал мне руку и через минуту исчез в ночи.
Я запустил двигатель и, погруженный в раздумья, медленно поехал по дороге на Токру. Теперь я снова один без помощи и общества арабских патриотов. Я чувствовал себя очень одиноким, зная, что моя жизнь зависит только от моей собственной бдительности и что любой встреченный мной человек может оказаться врагом.
Я намеревался зайти к одному итальянцу в Бенгази, пожилому учителю музыки Россини. С ним и его женой я познакомился в их доме на окраине города, где мы прожили немало дней. Супруги Россини наверняка не слышали о моем дезертирстве, в этом я был уверен. Увидев меня в немецкой военной форме, они подумают, что я все еще посыльный. Я мог бы загнать свой джип в сад подальше от любопытных глаз, а меня они, несомненно, приютят на несколько ночей, пока я буду заниматься отправкой домой посылки.
Перед рассветом я подъехал к Токре. Вновь занимаясь привычным делом, я держал оружие наготове и снял пулемет с предохранителя, как только увидел первые городские лачуги.
Несмотря на холодную ночь, пальцы мои взмокли от пота, когда впереди меня замаячил фонарь, приказывая мне остановиться. Я не ожидал, что здесь может быть контрольно-пропускной пункт.
Когда машина остановилась у побеленной стены низкой хибарки, итальянский солдат, с фонарем «молния» в руках и по уши закутанный в шинель, появился рядом со мной.
– Come sta, amico? (Как дела, друг?) – поприветствовал я его как можно более непринужденно. Его карабин висел на ремне через плечо.
– Buona notte (доброй ночи), Tedesco! – ответил он, шаря глазами по мне и машине, пока я пытался разглядеть, есть ли у него сзади напарник.
– Ты откуда? – спросил он.
Я тупо посмотрел на него, как будто не понимал итальянского.
– Non capisco (Не понимаю), – ответил я и повторил свой вопрос: – Как поживаешь?
Он глупо усмехнулся и на ломаном немецком произнес:
– Nicht sprechen Italien? (Не говоришь по-итальянски?)
Его лицо расплылось в улыбке, и он закачал головой, удивляясь тому, что есть в мире люди, не знающие его языка.
Указав направление к деревне, он проворчал «avanti» и с презрением отвернулся от меня.
Я быстро отъехал. Удивительно, как иногда выгодно прикинуться дураком.
Токра представляла собой скопище лачуг и пару европейских домов на побережье. Будучи посыльным, я много раз проезжал это место и ни разу не удостоил его повторным взглядом. Нажав на педаль газа, я покрывал километр за километром, но солнце вскоре встало над горизонтом, и мне пришлось притормозить. Дорога стала заполняться техникой, вереницей двигавшейся из порта Бенгази в сторону фронта.
Несколько часов спустя, проезжая Дриану – всего пятьдесят километров от Бенгази, – мне пришлось остановиться у обочины, чтобы пропустить целую колонну немецких зенитных орудий. Посыльные на мотоциклах БМВ, рыча моторами, ехали впереди и расчищали дорогу.
По чистоте и опрятности мундиров, а также по отсутствию загара на лицах я понял, что это свежие войска, перебрасываемые на фронт.
Они заняли почти всю дорогу, но после Дерны для них все изменится. От Дерны вплоть до Тобрука и Эс-Саллума этим парням придется временами пригибаться и ползти к укрытиям, когда истребители «Харрикейн» и бомбардировщики «Бофорт» («Бофорт» чаще использовался как торпедоносец. –
Тяжеловато будет провезти эти 8 8-миллиметровые зенитки через серпантин у Дерны по изрытой бомбами дороге, не имеющей ни одного свободного метра для маневра в случае атаки британских самолетов.
Кое-кто из солдат добродушно подшучивал, увидев мою машину английского производства, спрашивая, сколько я за нее заплатил. То и дело проезжали штабные машины. В них, как застывшие, с каменными лицами сидели немецкие офицеры. Они небрежно отвечали на мои приветствия. Было заметно отсутствие моноклей. Несомненно, офицеры уже были наслышаны о том, что Роммель не просто не одобряет эти предметы, но питает к ним особое отвращение.
После того как последний посыльный проследовал в конце колонны, я двинулся в направлении Бенгази. Вскоре после полудня я достиг его окраин, но не собирался въезжать, минуя охрану. Чтобы проникнуть в город, нужно было специально подготовиться, поскольку Бенгази частично окружен стеной, а главные дороги были буквально наводнены военнослужащими дуче.
Кроме того, Бенгази контролировался немецкой военной полицией, которая находилась на каждом контрольно-пропускном пункте, проверяя въезжавшие в город и покидавшие его войска, убеждаясь в наличии пропусков и демонстрируя немецкие педантичность и упертость в ее высших проявлениях.
Часовые вышагивали между границами своих постов, расставленных вокруг города. На самых больших открытых участках была натянута колючая проволока, за исключением ворот на стороне, обращенной к Барке, и на другой, обращенной к Триполи. Это были единственные въезды в город, и проникнуть через них было довольно трудно, если не иметь нужных документов и не знать правильных ответов на вопросы.
Я не делал попыток подъехать к воротам ближе чем на километр. Покинув забитую техникой дорогу, я свернул к берегу. Там было множество пальм и открывался прекрасный вид, когда они нежно качали своими кронами под палящим солнцем.
Береговые укрепления эскарпы и другие протянулись до самого пляжа. Свежие войска отдыхали здесь перед отправкой на фронт, а выгоревшие хаки указывали на фронтовиков, приехавших с передовой, чтобы расслабиться, пока затишье под Тобруком и Эс-Саллумом не сменится активными боевыми действиями.
Минуя различные лагеря, я натянул повыше лоскут ткани, чтобы закрыть лицо. Существовала возможность быть узнанным кем-нибудь, кто знал меня, хотя я надеялся, что пропитанная потом корка пыли, покрывшая мое лицо до самых защитных очков, делала меня неузнаваемым.
Наконец, свернув на боковую дорогу и проехав небольшое расстояние, я оказался у деревянных ворот. Они были открыты, и я подъехал прямо к дому, который стоял в тени пальм. Проезжая рядом со ступеньками, ведущими на веранду, которая окружала дом и находилась в тени от нависавшей крыши, я громко посигналил и подождал, пока кто-нибудь из Россини не выйдет.
Но никто не появился, и я прошел к дверям. Однако даже громкий стук не дал никакого результата. Заметив, что окна были частично заколочены, я понял, что мои знакомые уехали. Через десять минут я уже был внутри дома, войдя через черный ход, в котором выломал замок.
Пол коридора покрывал толстый слой пыли, по-видимому, уже давно – скорее всего, мои друзья уехали
